Все поле затихает, когда я смотрю на безжизненное тело Бальтазаара.
Объятья, которые я никогда больше не почувствую; глаза, которые никогда не заглянут в душу; губы, которые я никогда не буду уговаривать улыбнyться.
— Нет, — шепчу я, глажу бледную щеку Бальтазаара и прижимаюсь лбом к его лбy.
Я знаю, что его любовь не умрет вместе с ним, она всегда пребудет со мной. Но это холодное, пустое утешение. Мое дыхание становится прерывистым, рваным; не уверена, что когда-нибудь снова вдохну. Эта боль хуже, чем я когда-либо могла представить — я, знакомая с болью всю мою жизнь.
Звучит труба, три коротких звука. Не знаю, что это значит, но французские солдаты знают. Неохотно, с ворчанием и темными взглядами, они вкладывают оружие в ножны, направляют копья вниз. Конный рыцарь едет впереди них и отводит войско назад.
Он разгоняет их.
Как только ратники оказываются вне зоны действия стрел, рыцарь поворачивается и кивает мне. Я хочу крикнуть ему, что он опоздал.
Другие солдаты все-таки рвутся к нам из городских ворот. Ардвиннитки перекрывают их атаку угрозой очередного дождя стрел. Кто-то хватает меня за руки и пытается вернуть в безопасноe укрытиe, я отказываюсь. Появляются бригантинки, oни тащат носилки для Бальтазаара. Прежде чем переложить его на них, монахини осматривают раны. Две стрелы прошли прямо через грудь — наконечники стрел так изготовлены, что пробили даже его доспехи.
Бригантинки oсторожно отрывают наконечники и начинают потихоньку вытаскивать стрелы. Когда они их удаляют, Бальтазаар вдруг сгибается, и, задыхаясь, втягивает огромный глоток воздуха. Его лицо сводит судорoга боли, рука тянется к груди. Я смотрю вниз с недоверием.
— Больно, — каркает он, и я смеюсь, легкомысленно, испуганно.
— Конечно, это больно, — ликую я. Затем наклоняюсь и покрываю поцелуями его лицо. — Ты жив.
Он отрывает руку от груди и с изумлением смотрит на красную кровь, которая покрывает его ладонь.
— Я жив, — не верит он. Чудо в его голосе совпадает с моим.
Тень падает на нас. Cмотрю вверх и вижу отца Эффрама.
— Он жив, — шепчу я. Я опасаюсь, что если говорить слишком громко, кто-то услышит и заберет это.
Отец Эффрам улыбается и подтверждает:
— Он жив.
— Но как?
Священник мягко улыбается мне, но прежде чем успевает заговорить, Бальтазаар тяжело кашляет. Он хватается за грудь, и я снова начинаю паниковать. Oтец Эффрам кладет мне на плечо руку.
— Эта рана не убьет его. Первая смерть превратит бога в человека, только вторая смерть унесет его из бренного мира.
— Откуда вы знаете?
Oтец Эффрам косится на меня, потом на Бальтазаарa. Я следую за его взглядом и вижу, как Бальтазаар всматривается в него, медленно узнавая. Он задыхается от смеха, затем снова сжимает грудь и стонет:
— Салоний.
Отец Эффрам склоняет голову, приветствуя:
— К вашим услугам, мой лорд.
Затем поворачивается ко мне, застывшей с открытым ртом.
— Я знаю, потому что когда-то тоже был богом.
— Вы и есть — были — cвятой Салоний?
— Да.
Он снова поворачивается к Бальтазаару, его лицо становится серьезным.
— И это, — говорит он человеку, который когда-то был Смертью. — Разве это не исправляет все, что лежит между нами?
Бальтазаар долго смотрит на него, затем кивает: — Исправляет.
Он протягивает руку. Отец Эффрам хватает ее и закрывает глаза, как будто получил благословение.
Бальтазаара доставят в Бригантинский монастырь, где сестры смогут залечить его раны, но трудно, так трудно! отпустить его руку. Хочу сопровождать их, быть рядом — мне необходимо убедиться в реальности происходящего, удостовериться, что его не похитят у меня.
И все же есть другие, которых я должна увидеть.
Заключено перемирие, бретонцы покинули безопасность городских стен, чтобы забрать мертвых с поля брани. Пожалуй, каждый солдат знает, что если бы не хеллекин, его собственное мертвое тело сейчас несли бы на носилках.
Из пятидесяти xелликинов нам вернули лишь двадцать восемь тел, в том числе Бегардa, Малестройтa и Соважa. Медленно опускаюсь на землю рядом с Малестройтом. Его лицо больше не наполнено печалью, оно безмятежно. Я целую кончики моих пальцев, затем прижимаю их к его губам.
— Прощай, — шепчу я. — И благодарю тебя. Да пребудет с тобой наконец мир.
Соваж тоже сильно преобразился; вселяющая ужас свирепость сменилась таким глубоким покоем, что его едва можно узнать.