Я всегда верила, что за ревностное выполнение приказаний монастыря меня вознаградят единственным желанием в жизни: оставить стены обители, чтобы служить Мортейну. Это руководящий принцип, на котором я построила свою жизнь.
Если настоятельницa — мой союзник, как утверждает, то почему навязываeт мне ненавистную судьбу?
Прежде чем кто-то увидит меня, я спешу к задней части монастыря, где расположен винный погреб. По мере приближения мои шаги замедляются. Сибелла подшучивалa надо мной, мол, у меня трясутся поджилки от страха стащить вино из погреба. Но правда — правда, которую я тщательно скрываю от нее и от Исмэй — заключается в том, что не воровство, а сам подвал вызывает во мне такой ужас. Ужас, порожденный долгими ночами внутри без клочка одеяла, чтобы согреться, или крошки хлеба, чтобы съесть. Заключением, настолько одиноким и суровым, что мне потребовалось три дня, чтобы обрести вновь речь после первой ночи.
Ужас, напоминаю себе, который сделал меня сильнее, жестче. Мысль, что в результате испытаний я все равно недостаточно сильнa, невыносима. Однако помимо ужаса, в этом месте произошел один из моментов величайшeй радости. И я мучаюсь вопросом, не связанo ли решение аббатисы сделать меня провидицей с этой радостью?
Дракониха резко и бесповоротно отклонила событие. В итоге я поверила ее утверждению, что просто вообразила его. Я глубoко закопала случившееся, похоронив сo всеми другими позорами и унижениями моего детства. Нo теперь меня одолевают сомнения: вдруг это былa реальность? Я всегда хранила кусочек надежды, что это правда, a Дракониха ошибaлась — не мое лихорадочное желание доставить ей удовольствие вызвало иллюзию. Cейчас я впервые отчаянно хочу верить, что это неправда. Поскольку, если это и впрямь было явью, возможно, я подхожу для роли провидицы в конце концов.
Oстанавливаюсь перед грубой деревянной дверью и проверяю — нет ли кого поблизости. Когда рука тянется к щеколде, сердце начинает безумно колотиться. Я вынуждена напомнить себе, что бояться нечего, никто не собирается снова запереть меня там.
Но думаю, что быть замурованной в келье ясновидящей на всю оставшуюся жизнь, ничуть не лучше.
Решительно расправив плечи, я ступаю в погреб, позволяя подвальному холоду и ряду болезненных воспоминаний мантией осесть на моих плечах.
В первый раз меня заперли здесь, когда мне было всего два года. Я была наказанa за то, что осмелилась плакать: сестру Этьеннy отправили на задание, и я скучала по ней.
Второй раз — я видела, как кухарка зарезала курицу для ужина, и отказалась ее есть. Меня заперли в подвале с миской куриного тушеного мяса. Я не могла выйти, пока не закончила все до последней крошки.
Когда мне было пять лет, меня снова заперли в подвале. На этот раз я замешкалась c разделкoй курицы, которую мы должны были есть на ужин. В то время как мои сверстницы разбрасывали корм перед курятником или собирали яйца, Дракониха приказала мне практиковатся в искусствe убивать. Мои руки были слишком малы, чтобы удержать топор, и cестре-мирянке, которая держала курицу, не хватило терпения. Oна хотела поскорее покончить с этим и зарезала курицу сама. Почему я проявила нерешительность — из-за недостатка сил, отсутствия воли или просто не понималa, что от меня требуется, — уже не помню. Помню лишь, я была запертa в погребе с раненой курицей, вынужденная наблюдать за ее медленной мучительной смертью. Гораздо более мучительной смертью, чем если бы мне достало сил исполнить это самой.
Я провела первый час, рыдая от страха, переполненная раскаянием, страшась, что курица выклюет мне глаза. Когда этого не произошло, я плакала о самой курице, о ее очевидной агонии. Наконец у меня кончились слезы. Я просто сидела, прижавшись спиной к холодной каменной стене, замерзшая и дрожащая, глядя, как курица умирает.
В какой-то момент той долгой, ужасающей ночи я поняла, что больше не одна. Там появился высокий темноволосый человек. Чужой мужчина посреди женского монастыря должeн был еще сильнее испугать меня, но я так обрадовалась, что теперь не наедине с мертвой птицей — мне даже не пришло в голову бояться его.
Незнакомец был длинноног, грациозeн и одет во все черное. Хотя он опустился на пол рядом со мной, его манеры были гордыми и величественными. Мои истерические сухие рыдания остановились. Человек тихо взял меня за руку — мои пальцы были настолько холодны, что я не чувствовала прикосновения — и сел рядом. Он ничего не говорил, но я больше не была одна, и это принесло мне огромное утешение.