Яша постучал кулаком по изгороди:
— За все расплатимся!..
Низко и глухо загудели жерди.
— Пошли, — сказал Коля.
И три фигуры растворились в темноте.
Козич шел по шоссе. Ему казалось, что он не идет, а ноги несут его сами. Сердце то начинало стучать так, что в ушах звенело, то замирало, и он жадно принимался глотать воздух, шлепая сухими провалившимися губами. При этом бородка его, похожая на ком свалявшейся шерсти, начинала подрагивать.
Каждый звук застигал его врасплох, он вздрагивал, неприятный холодок пробегал по спине. Не успокаивала даже мечта о родном доме за прочным забором.
У поворота с шоссе Козич остановился и, прижав руки к груди, чтобы унять сердце, прислушался.
Было тихо. Только звенели в траве кузнечики и какая-то неуснувшая одинокая лягушка кричала скрипуче:
«Клюет, клюет, клюет…»
Мигали звезды. От болота подымалась прозрачная легкая дымка и висела в воздухе недвижными пластами.
Вздохнув, Козич перекрестился, свернул с шоссе и торопливо пошагал к Вольке.
Угрюмо молчал придорожный лес. Перед самым селом от кустов отделились три темные фигуры.
У Козича замерло сердце, но не было сил даже остановиться. Дрожащие ноги сами сделали еще несколько шагов.
— Стой! — сказала одна из фигур. — Кто таков? Голос показался Козичу знакомым:
— Свой я… Свой… — пробормотал он.
— Чей свой?..
— Советский, как есть советский…
— Ах, советский? — зловеще спросила фигура. — Так мы тебя сейчас вздернем на суку!
— Ой-ой-ой, ясновельможные паны, — Козич шарахнулся в сторону. Ноги еле держали его дрожащее, как в ознобе, скрюченное тело. — Вру я… вру… Наш я… Хайль Гитлер!
— Так чей же ты все-таки, Тарас Иванович?
Одна из фигур приблизилась, Козич узнал Петруся и облизнул сухим языком сухие губы.
— Чей же ты все-таки, Тарас Иванович? — переспросил Петрусь.
— Я… ничего… я… свой… — хрипло прошептал Козич, — я никогда… И тебе, Петрусь, только добро… Я тебе баян новый подарю.
— Может, ты мне батю нового подаришь? — звонким мальчишечьим голосом спросил тот, что был ростом поменьше.
Козич узнал Колю и понял, что отсюда ему не уйти живым. Ноги подкосились, он рухнул вдруг на колени и завыл страшно, по-волчьи.
Потом пополз к кустам, все время повторяя:
— Братцы, не губите… Братцы, не губите.
Сухо щелкнул затвор.
— Погоди, Яша, — сказал Коля. — Встаньте, Козич Тарас Иванович.
Козич вдруг притих. Надежда вкралась в сердце. Может, пощадят.
— Встаньте, — повторил Коля. Козич покорно встал.
— Мы не убийцы. — Голос Коли звучал глухо. — Ни один из нас троих не убил в своей жизни ни одного человека. — Петрусь и Яша встали рядом с ним. — А ты не человек. Ты — предатель.
Козич моргал. Медленно, будто пробиваясь на ощупь сквозь ночную мглу, доходила мысль: это — не пощада, это — суд, это — конец.
— И мы тебя не убиваем, Козич. Мы землю от тебя очищаем, как от заразы.
— По закону и по нашей партизанской совести, — добавил Петрусь.
— Именем Советской власти и нашего народа приговариваем тебя, Козича, за измену Родине к расстрелу, — звонко сказал Яша и щелкнул затвором.
— Погоди, — остановил его Петрусь. — Может быть, он хочет что-нибудь сказать.
У Козича перехватило горло. Он облизнул сморщенные губы и ничего не сказал.
Тогда Коля и Яша одновременно подняли автоматы. Но Яша тотчас опустил свой, молчаливо признавая за товарищем право на возмездие. Ведь Козич предал Колиного отца.
На Козича глянуло дуло автомата. Он закрыл лицо руками и закричал. Одинокий крик его ударил по верхушкам деревьев. Лес молчал. Крик рванулся к звездам. Но звезды равнодушно смотрели вниз.
Ударила короткая очередь. Опять наступила тишина. А потом где-то далеко в селе завыла собака, откликаясь на оборванный крик.
— Приговор приведен в исполнение, — сурово сказал Петрусь.
И все трое молча повернулись и пошли к лесу.
Время летит незаметно, если каждый час, каждая минута заполнены делом, которому отдаешь всего себя без остатка. Таким делом для Коли и его товарищей стала война. Ночь превратилась в день, день — в ночь, перепутались утренние и вечерние зори.
Клубились над головами весенние грозовые тучи. Палило расплавленное июльское солнце. Хлестали холодные косые дожди, сбивая с деревьев последние желтые листья. Февральские метели сыпали за ворот колючую крупку-порошу. А подрывники неутомимо шагали лесными тропами, отмахивая в день по пятьдесят километров, чтобы залечь у шоссе или у железнодорожного моста, перехитрить врага, пустить под откос эшелон. Неделями бродили они вдали от лагеря, ели что придется, пили воду из речек, болот, луж. Спали и зарывшись в сено, и сидя на мокрой ненадежной кочке, и просто прислонясь к дереву.