— А ты, милок, когда еще кого обмануть захочешь да себя за красного выдать, спрячь подальше френчик-то! Под шинелку спрячь. Дурни вы, дурни! Я ведь вас по этому самому френчику и распознал! Ну ладно! Покуда внучка не проснулась, ведите! Нехорошо, коли увидит.
Первым опомнился Митин.
— Обожди, дед! О каком френчике речь? Уж не об этом ли? — Подскочив к Митрохину, распахнул шинель. — Если об этом, тогда, Митроха, становись к стенке! Тебя, собачьего сына, за это шлепнуть надо!
Под шинелью у Митрохина и в самом деле оказался новенький немецкий френч.
Все засмеялись, но Леонтьев зло оборвал смех.
— Нечего ржать! Таким маскарадом кого хочешь с толку собьешь! — И уже мягче — Игнату Матвеевичу: — Все ясно, дед! Ну, а теперь веди, показывай своих квартирантов! Нам сейчас каждый человек нужен!
Курносый шустрый Митрохин оправдывался жалобно и растерянно:
— Для тепла надел, братцы! Ей-богу! У меня и телогрейки-то нет! Пропадать, что ли?!
Леонтьев совал под нос старику красную книжечку и кричал в ухо:
— Читай, дед! Ну, читай же! «Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков!»
Игнат Матвеевич наконец поверил, но идти в лес ночью наотрез отказался.
— Было бы из-за чего помирать, а то так, за здорово живешь!
— Да ты чего, опять не веришь? — рассердился Колесников.
— Чего тут не верить? Дело ясное! А в лес не пойду, хоть режьте! Мурзай за полверсты услышит — убьет! Я и днем-то к ним хожу с опаской. Мурзай велел белую тряпку на палке над головой держать заместо хоругви. А то, говорит, «долой твоя башка!».
— Ну черт с ними! — сказал, подумав, Колесников. — После заберем. А сейчас спать, ребята! Утро вечера мудренее.
Легли кто где. Пятьдесят с лишком человек в одной избенке — не шутка. Леонтьев с Игнатом Матвеевичем до света у стола просидели. Один выспрашивал, другой рассказывал. Что сам видел, о чем люди поведали. Рассказывал и про березовского коменданта господина гауптмана и его помощника нового, про их последний налет на Боровое.
— В аккурат в ту ночь, как Мурзая с Иваном мне из Борового свояк привез, приключилась у них беда. В ту же ночь налетели егеря и всех, которые раненые были спрятаны по амбарам, порешили. Кого повесили, а кто на ноги подняться не мог, того на месте застрелили. Коли б свояк с часок замешкался, болтаться бы на дереве и Мурзе, и Ивану, да, наверное, и самому Артему!
Колесникову тоже не спалось. Пошел, проведал Зину, потом присел к столу, жадно курил душистый Игнатов самосад, смотрел в мутный квадратик окна.
— Жена или как? — осторожно спросил Игнат.
— Какая тебе разница, дед?
— Это так…
— Ты вот что лучше скажи: сможешь приютить ее на время или нет?
Игнат Матвеевич беспокойно заерзал на лавке, неистово теребя бороду.
— Приютить бы можно. Живая душа, человеческая… Да ведь ее одну в лесу не оставишь, надо в избу. А в избу опасно. Ну как немцы наскочат?
— Скажешь, дочка. Или племянница. Что они, в метрики глядеть будут?
— Может, и будут. Я, сынок, не столько немцев, сколько своих, деревенских, опасаюсь. Про то, что за племянницу выдать — не моги и думать. В деревне каждая собака твою родословную до десятого колена помнит. Попробуй тут придумай! Немцы из тебя все жилы вытянут! Мало здесь, еще в Березовское отправят к самому господину гауптману, а от него живыми не возвращаются.
Леонтьев вышел во двор и вернулся быстро.
— Давай, командир, поднимай ребят. Часа через два — рассветет.
— Ну так как, папаша, берешь нашу дочку? — спросил Колесников. — Или нам ее за собой тащить?
— Ладно уж, ступайте, придумаю что-нибудь. Только вы уж Мурзая с собой заберите! Не под силу мне, старому, его кормить.
— Митрохин! — крикнул Колесников. — Пойдешь со стариком. Да гляди, чтобы не подстрелили спросонок.
Еще не рассеялась тьма над землей, еще злые болотные туманы не успели подняться, когда отряд Колесникова покинул Михайловский хутор. Старый Игнат отдал им все, что имел: каравай хлеба да мешок картошки.
— Не горюй, дед, возьмем Березовское, вернем сполна!
— Ладно, чего уж…
Стоял на пороге, смотрел вслед. На смерть идут верную, словно на праздник! И те, из леса, тоже с ними. Березовское брать пошли. Ну что ж, вольному воля. Игнат Матвеевич свое дело сделал: упредил. В Березовском немцы при пулеметах, а у ентих, окромя голых задов, ничего, считай, нет. Винтовки и те без патронов! И жалко их Игнату Матвеевичу и зло берет: больно умны все стали, старших слушать не хотят, поглядеть, так самые мальчишки как есть! Разве что в шинелках.
Долго вглядывался в темень дальнозоркими глазами. Дождавшись, когда последний солдат исчез в лесу, вернулся в избу, посидел на лавке, потрогал бумажки, на столе оставленные. Много бумажек. Прежде деньгами назывались, а теперь — бумажки. От нечего делать посчитал. Сорок семь рублей как одна копеечка. Прежде он не такие деньги топориком выколачивал. Золотым его топор называли! Вся округа — нарасхват: «Игнат Матвеевич, баньку сруби! Игнат Матвеевич, наличнички бы покрасивше! Игнат Матвеевич…» Вздохнул Игнат, посмотрел на свои руки. Вроде и прежние, и вроде какие-то другие. Давеча горшок в печь ставил, едва не опрокинул. Летом на косьбе палец порезал. Никогда такого не бывало. Внучка и та смеется: