А то и значит, что он видел сестру и соврал. Нет, невозможно! Не буду разрабатывать эту версию, она тупиковая: у Андрея нет мотива. А у Нади?.. Нет, не буду, слишком страшно.
А почему, собственно, у Андрея нет мотива? (сердце забилось, словно бешеное, словно приоткрылся краешек истины). В шестнадцать лет он занимался любовью, когда умер отец, и дитя чуть не помешалось — вот откуда болезненность в отношениях брата и сестры. Между тем он прибыл тайком в пятницу вместо субботы… за Цирцеей, с которой познакомился 1 мая и которая превратила его в четвертого поросенка. И не ко мне она явилась за изумрудом, а приехала к Андрею… или он ее выследил. И покуда в мастерской бушевала «Гибель богов», он расправился с волшебницей, а сейчас шантажирует меня сестрой: ах, она погибнет. Никто не погибнет, потому что я никому ничего не скажу. Я потихоньку закончу расследование, чтобы все вспомнить.
По внутреннему жару, который точил меня и сжигал, я понял, что иду по верному пути, где каждая деталь находит свое место и время. Я не могу вспомнить из-за Нади: она — и никто другой! — мне близка и дорога… и как-то трагически, глубинно связана с братом. А только «его» версия объясняет главную загадку: почему исчез труп? Да потому что его в мастерской не было. После очной ставки — четвертая группа крови у доктора, узелок в детском дупле — он понял, что раскрыт, и объяснился с Надей (разговор из окна) — вот в чем объясняется перемена в ней, даже надлом; она страстно желала, чтоб я вспомнил; теперь — боится. Но и сейчас он мало чем рискует: нельзя вспомнить то, что не видел, убийство произошло не в моих пределах. Я раскрыл ход преступления логическим путем… и если Господь меня не оставит — так же найду могилу. Или вообще отстранюсь: Надю насчет Котова с собакой я предупредил, пусть брат защищается.
Я вздрогнул, услышав (потаенным эхом подсознания) стук судьбы в том же знаменитом месте — в сцене прощания Зигфрида с Брунгильдой. И пошел с бьющимся безумно сердцем, как в ту ночь, должно быть, как на смертный зов.
Отворил входную дверь — никого, конечно. Сумерки надвигались, но было еще светло. Всего-то полчаса миновало после ухода Нади, а мне казалось — годы. Я был на подъеме, безошибочно предчувствуя освобождение, когда воспрянут двадцать лет и богатым дворцом станет моя душа… а не убогим сарайчиком. Побольше смирения, сударь. Над «золотыми шарами», кустами и яблонями возвышалась замшелая крыша. Я пошел туда, едва преодолевая дикий какой-то страх. Ничем не оправданный: крышка откинулась, гроб пуст.
Да, доктор — достойный противник, натуральный садист. Не отвлекаться на мелочи! До чего я дошел перед арией Брунгильды с инфернальным стуком?… Если Господь меня не оставит — так же найду могилу.
В воображении услужливо возник холмик со свежими венками. Похороны. Чьи? Мамины? Отца? Не помню, всплыл лишь реальный обрывок без концов и начал. Прогнать ужасную картинку… не получается! Зачем я пришел к гробу? Предсмертная маска! Тебе же, идиоту, идет помощь свыше — и опять пойдем логическим путем. Последние похороны.
И почему-то вдруг понял я, что надо торопиться. Понятно, понятно — иначе он меня опередит! Да, но как я найду?.. Найдешь, коль вспомнил могилу.
Наверх подниматься не стал; под огненные громы вагнеровской «гибели» заскочил в спальню, взял сумку с вещдоками, в кармашек к золотым часикам изумруд сунул (предъявлю ему). Сбежал по ступенькам и, когда открыл калитку, услышал:
— Макс, куда ты?
Она стояла у моего крыльца.
— Надя, не забудь про Котова! Я скоро вернусь и расскажу только тебе, как обещал!
— Макс!..
— Я люблю тебя, я счастлив.
Электричку пришлось прождать почти час, зато такси у вокзала поймал с ходу. И кладбище еще не закрыто. Вошел в ворота. Надо вспомнить! Главное — не напрягаться, отдаться потаенному потоку подсознания, божьей помощи, снимающей плотные покровы забвения.
Легко сказать — не напрягаться! Я спешил по темнеющим аллейкам куда-то вглубь погоста, сворачивал, огибал, протискивался меж оградками с четким несомненным ощущением, что за мной следят, как тогда в полдневной Москве, в сумеречном лесу, в ночном саду… Пусть, я готов. Путь выбран верный (Вера, Надежда, Любовь). Я усмехнулся и вдруг увидел Авадону — Ангела смерти на невысокой каменной плите.
В догорающем алом огне тяжелые складки одежды, крылья над плечами, сейчас статуя качнет головою… Раздвигая темную зелень листвы, я подошел ближе и увидел лицо, и помертвел от ужаса, и услышал позади шорох. Обернулся. Справа из зарослей бузины вышел Федор Платонович с чем-то в руках… с кувалдой! Я не удивился — в последнем содроганье, в блистающем свете сознания ко мне вернулась память.