35
— Итак, вы признаете себя виновным в насильственной смерти Вертоградской.
— Признаю.
— Поподробнее обрисуйте мотив.
— Я убил Веру, когда она пыталась украсть у меня дорогой кулон.
— Напоминаю, что ваши показания записываются на магнитофон. Будьте откровенны.
— Я абсолютно откровенен.
— Ладно, перейдем к фактам.
— 3 июня я работал над скульптурой «Сладострастие»: Цирцея, превращающая мужчин в свиней.
— Вы выполняли заказ?
— Нет, для себя. Где-то в двенадцатом ко мне приехал Колпаков.
— Встреча была условлена?
— Да, накануне я закончил Ангела смерти на могилу его жены. В разгар беседы в мастерскую явилась Вера и завела речь о кулоне. По настоянию ювелира, я принес его из спальни, но не отдал ей, так как решил починить застежку. Около часу они уехали. Я продолжал работу.
— При свечах и при музыке?
— Идиотством я не страдал и всегда работал в тишине при естественном освещении.
— Почему никто из ваших друзей не отметил необычность обстановки 10 июня?
— Я редко кого допускал в мастерскую. А 27 апреля в свой мнимый день рождения Вера устроила мне сюрприз: привезла и зажгла ароматические свечи. Очевидно, тот душок и застрял у них в памяти.
— Значит, весь этот эстетский антураж…
— Именно антураж, вы уже поняли. Ну, сходил в сарай заточить долото, а когда поднялся в мастерскую, там была Вера.
— Если Колпаков посадил ее на последнюю перед перерывом электричку, она вернулась к вам через Темь.
— Стало быть, так. По времени сходится. Вера меня не сразу заметила, я же увидел в зеркале напротив входа, как она стащила со станка кулон и положила в сумочку. Тут разглядела меня и рассмеялась.
— Теперь прошу поподробнее.
— Ищете смягчающие обстоятельства? Их нет.
— Я знаю, что делаю. Драгоценность принадлежала ей. Из-за чего вы распалились?
— Не распалился. Я давно хотел ее уничтожить.
— Так разорвали бы связь!
— Разрывал, без толку. Федор Платонович, я во всем признался и не хочу рассусоливать.
— А я хочу.
— Потому что я — бывшая гордость Змеевки?
— Хотя бы поэтому. Очень важен мотив — можно скостить год-другой. К тому же есть основания оформить вам явку с повинной.
— Это как раз неважно.
— Не швыряйтесь жизнью. Вы суеверны?
— Н-нет.
— Я услышал от Колпакова любопытную вещь… то есть бабьи сказки, конечно, но для человека сдвинутого…
— Куда?
— В религиозную сферу, так сказать. Словом, он уверял, что она, извините, занималась колдовством.
— Ну, недаром же я лепил с нее Цирцею.
— И вы поверили в такую дремучую дичь?
— Леонардо да Винчи верил и Микеланджело, сами занимались черной магией.
— Но с развитием цивилизации мы, кажется, освободились…
— Это только кажется. От чего освободились-то? Вон от магии коммунизма никак не можем оторваться. И я не поверил, однако отвязаться не мог — факт. Стал читать «Христианский вестник», там есть кое-что на этот счет. И обратился за консультацией к священнику. Отца Владимира знаете?
— Ну как же. У нас живет в Теми. Старик, на удивление, здравый, умный. Что он сказал?
— Молиться, поститься, исповедаться, чтоб побороть искушение. Я пробовал — не помогает.
— Когда вы узнали о ее столь необычных действах?
— 9 мая. Она булавкой проколола фотографию трех товарищей.
— Господи, вот дребедень! Извините. Прокол есть, помню, но не на ваших изображениях.
— Я вошел в спальню, она склонилась над фотокарточкой с булавкой. Но не это меня задело, а лицо… черты заострились, какая-то нечеловеческая ненависть, садистская… Противно стало. Крикнул: «Ты что?» — дернул за руку, но она успела вонзить булавку. Метила, очевидно, в Сему — над его головой дырка.
— Ну и что? Ювелир жив-здоров.
— Неля погибла.
— Максим Николаевич, я буду настаивать на психической экспертизе. Подлечитесь, придете в норму…
— Да не стоит, я выздоровел. Но тогда, правда, взбесился, рванул кулон…
— И порвали застежку?
— Да. Хотел его в гипсе замуровать, в Цирцее. Чтоб от сороки-воровки отвязаться. Не вышло.
— Почему?
— Я чувствовал к ней сильное влечение.
— Как мужчина?
— Как мужчина. Вот тогда я и задумал преступление.