«Комната» никуда не делась. Только там было темно и тихо. Лишь в трубах над головой булькала и перекатывалась вода.
Витек остановился на пороге и достал из кармана зажигалку. Подняв огонек над головой, он двинулся вперед. У стены, на одной из труб, должна была висеть лампочка. Он нащупал ее и закрутил в патроне. Лампочка вспыхнула, осветив «комнату».
За три года здесь почти ничего не изменилось. Только над любимым диваном Большого Эдика висели плакаты первого эпизода «Звездных войн» и «Рамштайна»[12], которых раньше не было. Мебельный хлам был кое-как приспособлен для бытовых нужд тех, кто здесь обитал, и несколько карикатурно копировал обстановку обычной квартиры, словно в обитателях жило неосознанное стремление к домашнему уюту, которое они скрывали, но побороть не могли. Тут были и покосившиеся кухонные шкафчики, и продавленные низкие кресла, очень популярные в шестидесятых, комоды без ящиков, этажерки, залитые ученическими чернилами, стулья без сидений, пыльные чемоданы с оторванными молниями, трюмо без зеркал, столы с ножками, делавшими их похожими на новорожденных жеребят, еще не умеющих стоять ровно.
Кожаный диван Большого Эдика был на этой свалке самым пригодным к использованию предметом быта. Эдик приволок его из города сам. Какие-то слишком привередливые «новые русские» выбросили вполне добротную вещь, если не считать длинного пореза на спинке. Из-за пореза диван походил на раненого бегемота, причем рана не оставляла никакой надежды на выздоровление. Вечерами они бурно обсуждали, зачем было резать такой диван, и в конце концов пришли к выводу, что причиной могла послужить ссора между мужем и женой. Причем тут же была сыграна сценка, в которой кто-то изображал истеричку-жену с ножом в руке, а кто-то провинившегося мужа, за которым жена гонялась по всей «комнате».
Витек осмотрелся. На всей убогой обстановке лежала печать заброшенности. Здесь не чувствовалось жилого духа. Иногда ты просто понимаешь, что к вещам давно не прикасались. Тепло ушло. Остались только мертвые вещи.
Витек вполне мог себе представить, как все случилось. В одно прекрасное утро к дому подкатили чиновники ЖЭКа, милиция и строители. Все закончилось в один час. Жильцов обнадежили строительством забора вокруг аварийного дома, а бездомных детей из подвала вывели, посадили в машины и увезли. Кого куда. Причем никто так и не вернулся на прежнее место, как уже не раз бывало. Видно, пацанов крепко взяли в оборот.
Витя бросил пакеты на диван и сам прыгнул на его упругое пыльное тело. Лениво взял из кипы журналов, разбросанных по полу, девчоночий «Космополитен» за март 1998 года.
«7 обнаженных девушек, вполне довольных собой» — вещала розовая страница, изображавшая красотку с соблазнительно приоткрытыми губами.
«Я влюблена в своего отчима»
«Человек войны — как с ним жить?»
«Что мужчины считают сексуальным»
Глупость и респектабельность иногда отлично уживались друг с другом.
Журнал исторгал в красках и то и другое. Плюс реклама.
Почему бы им не написать о семи пацанах, совсем недовольных тем, что кто-то решил за них, как им лучше жить?
Почему бы им не написать о ненависти, которую иногда испытываешь ко всему миру, или злобе, которую мир испытывает к тебе?
Почему бы им не написать о Большом Эдике, умевшем рассмешить пеструю компанию детей и подростков забористым анекдотом или своими диванными проделками с Любкой?
Почему бы им не написать про Косого, бежавшего с родителями из Грозного, но добравшегося до Москвы в одиночестве, потому что родителей на одной из пустынных дорог расстреляли бородатые люди в камуфляже? Косому было тогда семь лет. Он ходил во второй класс. Теперь он умел читать только по слогам, а считал хорошо лишь деньги.
Почему бы им не написать о братьях Жорике и Писюне? У них была бабушка и своя комната, они учились музыке и читали книги. Потом бабушка умерла, а квартирой завладела ее сестра. Она же сочла, что старость и молодость несовместимы. По крайней мере, ее собственная старость. Братья попали в интернат — мир чуждый и безжалостный к тем, кто каждый день на обед получал домашний суп, а на десерт кусок пирога, кто привык к любви и заботе. Меньшого Писюна там так напугали, что он частенько просыпался в собственной луже. Улица показалась братьям привлекательнее детского дома. Им нужны были свобода и чувство собственного достоинства.
Почему бы им не написать о Чукче? Прозвали его так за раскосые глаза, хотя он был отпрыском русской девушки и китайца, учившегося в университете. Когда он родился, русская мама даже не захотела его увидеть. Она оставила сына на попечение государства. Так началась кочевая жизнь Чукчи по ледяной тундре людского равнодушия. Чукча сделался хитрым, молчаливым и ловким малым, любившим повторять при особом расположении духа, когда живот был полон, а из заначки доставалась дорогая сигарета: «Моя твоя яйца оторвет и глазом не моргнет. Спорим?». К чему говорились эти слова, где он их слышал и зачем повторял, никто не мог понять. Может быть, просто подыгрывал своей кличке, при этом предупреждая, что он только на вид бесхребетный, глупый недотепа, но не на самом деле.