Когда Михаил вернулся спустя час, один, - так как операция внезапно затянулась, а отец все еще решил ждать окончания, - ее ступор кончился. Он понял это, едва вошел в дом, – услышав, что Марина плачет. И этот звук ее плача проникал ему не то что в голову - в грудь, в мышцы, будто кислотой растекался с кровью по телу, отравляя. Вызывая отвратительное, ужасное ощущение полной беспомощности. А он надеялся, что после всех тех препаратов она уснет, хоть как-то отдохнув от случившегося.
Забыв о том, что собирался делать, Михаил быстро пошел к комнатам, гонимый одним-единственным желанием - как-то успокоить Марину. Унять этот плач. Что угодно сделать, лишь бы она перестала: уговаривать, просить, шантажировать, да хоть «купить» ее готовность успокоиться. Не хватало у Миши сил слышать ее рыдания. Хоть и понимал он, что это нормально, что невозможно иначе, – а не выдерживал, впервые действительно поняв, что можно «по живому тянуть нервы» у человека. Его собственные сейчас словно кто-то на кулак наматывал. Не от злости или раздражения, а все от того же понимания своей неспособности изменить произошедшее, вернуть Марине счастье, покой и радость. Не привык Михаил Граденко чувствовать себя беспомощным, тем более в том, что касалось близкого и такого дорого для него человека.
Его мать отвела Марину в гостевую спальню, которая, как и остальные спальни, располагалась на втором этаже, сразу у лестницы. Двери они не закрыли, так что, едва поднявшись, Михаил увидел Марину, согнувшуюся пополам на самом краю кровати, и все еще плачущую. Она почти задыхалась в этих рыданиях, режущих ему душу и плоть по живому. Рядом сидела его мать, судя по подрагивающим плечам, она тоже плакала и осторожно гладила Марину по спине.
Пыталась успокоить? Михаил не понял, так ли это, да и не видел смысла в таком способе, учитывая то, что все купленные им успокаивающие и лекарства стояли на тумбочке нераспечатанные. А ведь он просил маму сразу дать их Марине. Да и до душа, судя по всему, они не дошли.
Это вызвало в нем раздражение – то, что всего этого можно было бы избежать или, как минимум, уменьшить, притупить ощущение боли у Марины, если бы все было сделано так, как он просил.
Мать, видимо, услышав его шаги, повернулась, растерянно и даже виновато посмотрев на Мишу. Это усугубило его негативные эмоции, и так вырвавшиеся из-под контроля из-за безумной усталости и надрывного плача Марины.
- Мама, давай сюда таблетки и воду, - отрывисто бросил он, то ли от этой усталости, то ли от этого раздражения, и зашел в комнату.
Марина словно бы и не заметила его появления, продолжала плакать. Может, и правда не услышала. Ему показалось, что она уже на той стадии горя, когда окружающая действительность и способность воспринимать окружение – сужаются. Мать, шмыгнув носом и вытерев щеки рукой, поднялась, как-то вяло подошла к тумбочке.
- Извини, Миш, нам как-то не до того было, - видимо, ощутив его эмоции и отношение, извинилась она, достав лекарство.
Он только отмахнулся, мало понимая, как может быть «не до того», что действительно могло бы притупить боль и горе. Присел перед Мариной, провел рукой по ее волосам, плечам, стараясь мягко привлечь внимание, как-то вытащить ее из этого рыдания.
Она притихла, всхлипнула, словно пыталась замолчать, взять себя в руки, но оно само прорывалось. Марина потеряла контроль над этим, а может, уже просто не могла сдерживаться, и все пережитое за вечер хлынуло, выплеснулось в эту истерику. Он руками ощущал, что ее всю колотит дрожь.
Сзади подошла мать, держа стакан с водой и таблетки.
- Марина, солнце, посмотри на меня, - обхватив руками ее лицо, Миша осторожно попытался заставить ее поднять голову.
У него получилось, но Марина смотрела потерянно, словно, не понимая - где она и кто он такой. Она продолжала плакать. Что все еще физически вызывало боль у него в груди, тянуло жилы.
- Так, солнце, прекращай. Давай, выпей таблетку, - он одной рукой забрал у матери лекарство, протянул Марине. – Успокоишься. Примешь душ сейчас. Ляжешь и поспишь. Тебе это нужнее, чем истерика.