– У нее кровь порченная, – заключила Бабка.
– Я бы почуял, – возразил Волк. – Девочка здорова.
– У нее в другом смысле кровь порченная. Порчу на нее навели, понимаешь? – Бабка сполоснула руки под жестяным умывальником и насухо вытерла о длинную коричневую юбку. – Теперь каждому, кто к ней прикоснется, беды не миновать.
– Так сними порчу!
– Не могу – заразная. Может и мне передаться.
Волк едва не взвыл. Он даже запрокинул голову, но сдержал себя.
– Хватит нас кормить этой дрянью!
– Это не дрянь, – спокойно ответила Бабка. – В лесу, говорите, ее нашли? А кто знает, почему она там оказалась? ночью? в такую метель? И что стало с человеком, который за ней присматривал? – Бабкино лицо, до этого сухое и жесткое, словно размякло. Она провела по щеке рукавом – вроде слезу смахнула, и, глядя Волку в глаза, продолжила: – Бедное дидятко, кто ж теперь возьмет такую …
Волк только скрипнул зубами.
– Девочка погибнет. Некуда ее больше нести, понимаешь?
– Кто кашу заварил – тот пусть и расхлебывает!
Соображая, что означает эта фраза, Медведь уныло смотрел на капли, падающие с рукомойника в полный жестяной таз. Одна. Две. Три... Глупый резко перевел взгляд с рукомойника на старуху.
–Ты в своем уме, старая?! Как человеку с нами ужиться?
– Уж лучше жить с Медведями, чем помереть с людьми. Правда, порченка? – лилейно произнесла Бабка – и, взглянув на Безымянного, с визгом отскочила в сторону – Медведь замахнулся «лапой», но только чиркнул когтями по деревянному столу.
– Силой порченку не впихнешь! – завопила старуха, тыкая перед собой кочергой. – Я-то возьму, но как только с глаз сгинешь, на улицу выставлю!
– Я сам это сделаю, – произнес Волк таким тоном, что и Бабка, и Медведь оглянулись. – Оставлю ее на площади, возле почты. На таком морозе ребенок не протянет и часа. Если подберет кто из ваших – выживет. А если нет – замерзнет насмерть.
Волк в одно мгновение забросил малышку себе на плечо – только голая пятка мелькнула – и вышел на улицу. Медведь, схватив короб, бросился следом.
До площади дошли молча. Волк посадил девочку на крыльцо почты, прямо в снег, и, не медля ни секунды, пошел прочь.
– Нельзя так, – окликнул его Медведь.
– Как – так?
– Живое же существо…
Волк обернулся.
– Люди ее не берут, до своей деревни я ее не донесу. Остаешься только ты, Медведь.
– Меня ж братья и на порог с ней не пустят...
– Тогда бестолку здесь стоять.
Волк прибавил шагу. Медведь, все оглядываясь, потащился следом.
Снег бил в лицо, путался в ресницах, забивался в нос. Идти становилось все тяжелее, того гляди и до берлоги не доберешься.
– Подожди! Дай глянуть на нее на прощанье, – проскулил Медведь, когда они добрались до окраины деревни.
Волк перемахнул через изгородь, наполовину заметенную снегом, и спрятался от ветра за угол крайней избы. Отсюда можно было без опаски наблюдать за площадью. Человеческий глаз так далеко не видит. Если кто и решит забрать девочку, зверодухи его не спугнут.
Припорошенный снегом меховой сверток не шевелился.
– Кто-нибудь да придет, – пробормотал Медведь. – Не может быть, чтоб оставили.
Миновали минуты, долгие, как часы. Медведь смотрел, не отрываясь, на далекое крыльцо, и лицо его все темнело и темнело.
– Похоже, тебе придется петь ей прощальную песню, – сказал Волк.
– Медведи не поют людям прощальных песен.
– Медведи поют их тем, о чьей смерти сожалеют. А о ее смерти ты будешь сожалеть.
Младший еще пару ударов сердца стоял неподвижно, затем ринулся к почте. Он на ходу достал из короба лосиную шкуру, укутал девочку и прижал к груди.
– Сам буду за тобой ухаживать, за помощью даже не посмотрю в их сторону… – переваливаясь через сугробы, бормотал Медведь. – А если не пустят в дом – останусь с тобой на пороге! С места не сдвинусь. Вот увидишь!
Они медленно пробирались вперед, с трудом преодолевая порывы ветра, но в тоже время – странное дело – идти словно стало легче. Отмерив четверть пути, Медведь остановился, чтобы перевести дух.
– И про сглаз, Машка, не верь! Кто не верит, того не сглазят!
– Катя, – едва слышно раздалось у него из-за пазухи.
Сначала Медведь непонимающе всматривался в карие глазки, будто не верил, что комок в шубе мог издавать звуки. А потом засмеялся глухим, грудным смехом.
– Катя? Котенок по-нашему. Будешь Котенком? – и он осторожно поправил лосиную шкуру, чтобы на горячее личико не падали снежинки.