– Не уходите, – громыхает вожак.
– Она человек, – на мой взгляд, совсем нелогично отвечает Никита.
– Она будет не первым человеком, который пройдет через это. Останьтесь.
– Она плохо себя чувствует. Волчарка действует на ее иначе, чем на нас. Я отведу ее домой, – Никита крепче сжимает мою руку.
Прячась за ним, я вслушиваюсь в тишину. В кострах постреливают дрова, но больше – ни звука.
Затем зверодухи, как по команде, расступаются, и мы ныряем в темноту.
Алекс
Прихожу в себя с резким вдохом, словно выныриваю из глубины. Где-то позади истерично сигналит машина.
Я в своем джипе, за рулем. Но, пожалуй, это единственное, что не изменилось с момента, который я помню последним.
На мне другая одежда. Зеркало показывает на моем лице щетину как минимум трехдневной давности. На капоте – короткий кровавый след. За окном – вовсе не лес, не отель, а город. Пока я осознаю все это, ладони становятся влажными. На лбу проступает холодный пот.
Сигнал, наконец, смолкает. Его отсутствие привлекает больше моего внимания, чем его вопль. Оборачиваюсь, приоткрываю окно. Над щелью склоняется бледный ботаник в хипповских фиолетовых очках.
– Мужик, ты отъедешь или как?
Смотрю по сторонам. Я стою на единственной полосе, машины объезжают меня по встречной. Вокруг – дома. Магазины. Люди спешат. Я перевожу взгляд на ботаника. Он инстинктивно отодвигается. Рассматриваю его лицо, словно галлюцинацию, и, наконец, решаюсь озвучить вопрос:
– Где я?..
Пинск, твою ж мать!
Крошу осколок плитки из кафе камнем, который отковырял от ограды клумбы. Стою на коленях, одной рукой опираюсь о влажный после дождя асфальт, другой замахиваюсь – и р-раз, р-раз! Эмоций во мне столько, что я мог бы поезд с места сдвинуть – не то, что стереть в пыль кусок керамики. Плитка ломается легко. Собираю крошево – и продолжаю долбить. Редкие прохожие ускоряют возле меня шаг. Смеркается.
Не думаю, что кто-то, чьим телом не пользовались без ведома хозяина четверо суток, способен понять мои чувства. Ярость. Негодование. Страх. Все взболтано и перемешено. У меня до сих пор остается ощущение, что я не вернулся в свое тело. Руки – словно не мои. Откуда порез на ладони? Ощущение сухости и натянутости кожи на лице – я не помню, когда вообще ходил с такой щетиной. И, вдобавок, – песок на ботинках. Ржавый, карьерный. Что я там делал?!
Да, я сам хотел улететь в Провал. Я был идиотом!
Такой же песок лежит и на резиновом коврике пассажирского сидения. С одной стороны – отлично. Значит, какое-то время со мной находился свидетель, который сможет заполнить пробелы моей памяти. Но с другой…
Я пережил пару крайне паршивых минут, пока не убедился, что кровь на капоте не принадлежит человеку: вместе с ней прилипла шерсть то ли волка, то ли собаки.
Свидетель, возможно, жив. Но что я ему рассказал, на какие подвиги вдохновил? И где его искать? Я не помнил абсолютно ничего из того, что произошло за последние четверо суток. Черная глухая дыра.
Теперь, когда осколок превратился едва ли не в пыль, мне становится легче. Больше ни за что не брошусь в Провал. А значит, из этого последнего затмения памяти я должен выжать все возможное.
В сумерках город словно расправляет плечи, ему проще дышать. Охлажденный дождем асфальт отдает вечеру едва ощутимое тепло. По опустевшей улице медленно катятся машины, распугивая кошек светом ближних фар. Желтым, голубым вспыхивают окна над витринами закрытых магазинов.
Я уже знаю, что «отсутствовал» четыре дня. И что Лесс уехала из отеля. А еще во время телефонного разговора я понял, что дядя Юра, мягко говоря, не доволен моими действиями. Так что я отключил телефон.
Итак, мне нужно двигаться дальше. И следующий шаг я делаю по направлению к бару, сверкавшему красными фонарями, как публичный дом в одноименном квартале Амстердама. Живот сводит от голода, словно все четыре дня я не ел.
Сажусь за столик у окна так, чтобы и бар видеть, и за машиной присматривать. Пока я не разобрался, что со мной произошло, все кажется враждебным. Престарелый бармен с одутловатым лицом, слишком по-киношному протирает бокал. Официантка, которая десять минут шла ко мне только для того, чтобы предложить меню. Пара забулдыг за стойкой, хмуро опрокидывающих в себя рюмки с коньяком.
Молчит бармен. Молчит официантка, словно специально меня игнорирующая. И с этим молчанием, сигаретным угаром и запахом пота смешивается доверительный, братанский голос певца, едущего в Магадан.