Мысли наконец начинают шевелиться, словно лед на реке пошел. Я щурюсь от резкого света, отраженного от окон дома напротив. Ощущаю запах свежеприготовленного кофе, резко, будто нашатырь под нос сунули.
— Я собирался поехать на карьер — понять, кого там закопал.
— Ну так поехали.
Мы одновременно встаем и выходим из кухни, оставив на столе нетронутые кружки с кофе.
Об этом кофе я вспоминаю у Лося на кухне, все еще хранящей запах жареных пельменей. Эмоции остыли, вернулось чувство реальности и вместе с ним голод и жажда кофеина. Но все желания затухли, стоило взглянуть на пропитое, опухшее, покрасневшее лицо Лося — словно он ночевал в муравейнике. Он не то что место захоронения не мог показать, но даже с табуретки подняться.
Опираюсь плечом на косяк.
— Под душ его?
Но дядя Юра другого мнения. Он подсаживается к Лосю, выплескивает из кружки на пол остатки чая и до краев заполняет ее водкой.
— Пей.
Лось глупо, пьяно улыбаясь, подносит кружку ко рту. Руки дрожат, водка проливается на затертые треники. Он опрокидывает в себя содержимое кружки. Едва доносит ее до стола.
Дядя Юра кивает, видимо, довольный такой исполнительностью. Наливает еще. Теперь ему приходится помочь Лосю донести кружку до рта. Часть проливается, расползается подтеками по Лосиной майке.
Дядя Юра наливает в третий раз, и я прикрываю глаза. Слышу звуки вялой борьбы, бульканье, натужный стон Лося. Затем — поспешные тяжелые шаги мимо меня, а после, в туалете, крайне неприятный звук, который издает желудок, когда его выворачивает наизнанку.
Дверь открывается, и на меня падает тело. Я едва удерживаю его — с виду Лось кажется легче.
— А вот теперь — под душ, — командует дядя Юра и опускает закатанные рукава джемпера.
Спустя полчаса мы уже мчимся по трассе. Лось сидит на переднем сиденье рядом со мной, белый как мел, но адекватный настолько, что кажется, будто он притворяется. Мы проезжаем несколько километров вдоль леса и сворачиваем в чащу. Еще сотня метров на машине, дальше пешком.
Я немного хмелею от насыщенного хвойного запаха, легкие будто увеличиваются в объеме. Меняется шаг — становится мягче, вкрадчивее. В лесу я словно и вижу, и слышу четче. Здесь я внимательнее и собраннее. Успеваю и за Лосем наблюдать, и дорогу запоминать: развороченная грибница, поросший опятами пень, опаленная молнией сосна. Солнце проглядывает из-за туч, мы двигаемся на запад. А еще я очень внимательно слушаю дядю Юру.
— История с похищением может плохо закончиться. Они получат и Веру, и преимущество во времени, а вот Охотники не получат ничего, — вполголоса говорит дядя Юра, оглядываясь, но при этом отводя перед собой ветку, словно у него глаза и на затылке. — Но, если они сами отпустят Веру, эта месть уже будет направлена прицельно на меня. Потому что Веру, прожившую со зверодухами столько времени, Охотники не смогут воспринимать иначе, чем как бомбу замедленного действия. Никто не будет знать, на чьей она стороне. Поэтому теперь ей везде небезопасно.
Лес — лучший целитель. Здесь я не ощущаю и тени утренней паники. Здесь я даже не охотник, я — солдат.
— Мы можем ее найти, есть шанс, — предлагаю я, ступая по мягкому, как постель, мху. — Надо лишь отыскать вещь — любой предмет, способный утянуть меня в Провал. Теперь я буду не один. Вы сможете контролировать меня, будете… моей флешкой. И когда я «вернусь», вся информация сохранится — благодаря вам.
— Это прекрасная идея, — без особой радости откликается дядя Юра. — Только запоздалая. Мы могли бы сделать так раньше. Но твой последний Провал длился слишком долго. Следующий может забрать тебя на годы.
Я усмехаюсь.
— Откуда вы знаете?
Он останавливается и смотрит прямо мне в глаза.
— Потому что мой последний Провал длился пять лет, — говорит он своим обычным равнодушным тоном, а у меня каменеет сердце. — Я хотел найти свою жену, но не смог. А когда «вышел» из Провала, оказалось, она погибла. Вообще-то, мне и в Провале об этом говорили, только я, как и ты, ничего не помнил. Так что я пережил ее смерть дважды.
Ошеломленный, я пялюсь на него, пытаясь вплести в свою реальность новую информацию. Такие же Провалы… Как?.. Кто еще?.. И в это время я слышу смачное ругательство Лося, а затем печальную, как реквием, фразу: