— У меня есть к тебе другое предложение, — сказал он, не повышая голоса. — Оставь ее. Оставь в покое ее семью, и покончим с этим. Станешь продолжать эту игру, и я позабочусь, чтобы ты пожалел об этом.
— Хотел бы я посмотреть, как ты попытаешься обыграть меня. И убирайся ко всем чертям!
Брэм изобразил поклон:
— После тебя. — Повернувшись на каблуках, он пошел через толпу.
— Брэм, — тронул его за плечо брат.
— Извини меня, Огаст. Я ищу виски.
Надо признаться, что крепкий напиток не помешал бы ему, но он думал не о нем. В его голове возникла и укрепилась эта мысль в ту минуту, когда он узнал, что Розамунда может оказаться в беде. И какого черта он в течение месяцев забирался в дома под видом одного из гостей? Он уже дважды под покровом темноты побывал в Дэвис-Хаусе. И в третий раз это будет совсем не трудно. Зачем лишние светские церемонии?
Он задержался на несколько минут в дальнем углу зала, пока не начались танцы, затем выскользнул в боковую дверь. Выйдя из дома, через сады направился на улицу. На этот раз он оставил свою карету около подъезда, но вместо того, чтобы пройти дальше по улице и завернуть за угол, остановил наемный экипаж.
Наемный экипаж — нарушение еще одного его правила. Он терпеть не мог эти чудовища на скрипучих рессорах, с их продавленными сиденьями и странными запахами, но в этот вечер ему не хотелось думать о таких мелочах. Был ли он одержим этим последние недели, когда мысли о Розамунде не выходили у него из головы? Может быть, это был признак надвигающегося слабоумия? Неудивительно, если вспомнить, как он прожил свою жизнь.
Но почему Роуз? Почему не Миранда Экли, которая, бесспорно, была более опытна в постели, чем Розамунда Дэвис? Или Сара Вишер, умевшая доводить до экстаза? Почему эта порядочная, веснушчатая, невероятно упрямая Розамунда Дэвис? Он не находил этому объяснения.
Экипаж остановился, и он вышел из него за две улицы от Дэвис-Хауса, а остальную часть пути прошел пешком. В половине окон нижнего этажа горели свечи, некоторые освещали комнаты наверху. Ясно, что сегодня он не войдет в парадную дверь.
Раздраженный собственным непреодолимым желанием видеть и касаться ее, Брэм обошел стороной подъездную дорожку и пошел вдоль стены. Даже спустя три года после возвращения из Испании он продолжал ездить верхом и заниматься боксом, но перелезать через стены, чтобы увидеться с женщиной, находившейся в расстроенных чувствах, казалось ниже человеческого достоинства и не соответствовало его циничному взгляду на жизнь.
Он осознавал, что поступает глупо, но это сознание не мешало ему взбираться вверх по водосточной трубе, проходившей рядом с окном Розамунды. Как обычно, окно было приоткрыто на несколько дюймов, и он смог зацепить носком сапога раму и потянуть ее на себя. Раскрыв окно достаточно широко, он раскачался и, перебросив тело, ухватился пальцами за подоконник.
Перехватив руки, Брэм уперся ногами в стену и подтянулся к окну. Тут что-то ударило его по лицу, и 168 он чуть не разжал пальцы.
— Розамунда, — прошептал он, стараясь удержаться, — перестань, черт возьми, бить меня!
Она ахнула и, выглянув из окна, посмотрела вниз, на него.
— Брэм? О Боже! Я подумала, что, может быть, в дом лезет Черный Кот, чтобы грабить нас.
Черный Кот уже побывал в доме, но единственное, что он украл, была ее девственность.
— Джеймс сказал, что ты заболела, — произнес он, глядя на нее и чувствуя странное волнение в груди, не имевшее никакого отношения к тому, что он висел в двадцати футах от земли. За этим должна была последовать фраза из «Ромео и Джульетты»: «Мне указала путь любовь».
— Ты мог бы зайти через парадную дверь, если хотел разузнать обо мне.
— Если ты не отойдешь и не впустишь меня, то к парадным дверям придет полиция, чтобы узнать, почему в вашем саду лежит мертвый, очень красивый мужчина.
Розамунда поспешно отступила. Она чувствовала себя немного неуверенно — ведь он ожидал найти ее испуганной и расстроенной, — Брэм перепрыгнул через подоконник и вошел в ее спальню.
Отшвырнув в сторону крикетную биту, которой она ударила его, Розамунда бросилась к нему. Оказавшись лицом к лицу с прижавшейся к нему женщиной, Брэм сделал то единственное, что казалось ему правильным, — он обнял ее.