Ледяной ветер усиливается, снежные заряды все чаще накрывают небольшую кавалькаду. Проныра отфыркивается, мотает головой и при этом топчет ту самую зацветающую ветропляску, о которой внезапно вспомнил Салиган, только травы тускнеют, их покрывает мелкая пыль, а порывы ветра вздымают сероватые облачка, закручивают слабые, пока еще слабые вихри. Полупрозрачные змейки и змеи танцуют по всей степи, наверное, так и должно быть.
Все больше серой пыли, все больше вихрей. Серые, расплывчатые, они спешат со всех сторон, становясь – нет, не туманом, катящимся по дрожащим травам облаком. Тучей! Наверняка, той самой. Небо впереди словно исцарапано, а горизонт начинает мерцать и ломаться. Проныре туда хочется не больше, чем тебе, но она идет, куда деваться, а вокруг носятся птицы. Не хищные, не страшные, а счастливые до полного равнодушия: сейчас это черное уйдет, и не важно куда, здесь всё равно солнце и можно кружиться, щебетать, гоняться за мухами…
Мутно-белое темнеет, наливается свинцом, в клубящемся месиве что-то вскидывается, будто мотнул гривой норовистый конь. Птиц больше нет, клубящаяся темнота вытягивается, припадает к земле. Она могла быть табуном, она бы и походила на табун, гуди земля от топота и доносись из валящей на запад-юго-запад лавины ржанье или то почти рычанье, которое издают вошедшие в раж жеребцы.
Не отрывавший взгляда от «табуна» Ли не сразу понял, что в изодранном, но всё еще солнечном небе вспыхнула алая звезда – значит, место схватки они обогнули. Савиньяк усмехнулся несвоевременным мыслям о прогулке среди цветов и послал кобылу в галоп, та вздохнула, но послушно приняла с места великолепным, впору потомкам Роньяски, скачком.
В лицо ударяет ветер, под копытами знакомо поет мерзлая земля, ставшая облачной грядой тьма отстает, по лицу хлещет сухим снегом. Таким обычным.
– Все, как вы говорили, – докладывает Дювье. – То есть эти… те, кого не накрыло пока, лютуют, а которые в снегу – притихли.
– Где мы? – Вокруг беснуется вьюга. Не такая, чтобы убить, но разглядеть выходит разве что всадников эскорта. – И где заячьи подкрепления?
– Где тебе и хотелось, – радует дукс. – Мы, если тебе вдруг интересно, тут, Вальдес с Томасом там. Буря, кстати, адмиралушку разлюбила, и так ему и надо. Дальше-то что? Погодка, прошу заметить, не из лучших.
– В какой стороне Вержетта?
– В прежней, – Раймон махнул рукой влево-назад, – могла бы, уползла подальше от обоих, я про Заля со Стоунволлом.
– Я спрашивал о подкреплениях.
– Так Дювье же сказал – встали и греться наладились.
– Обойдутся. – Сорвалось! Эспера даже не возвращает, вышвыривает. Само по себе это прекрасно, но за жемчугом ныряют не с пузырями, а с камнем. – Дювье, возьмите мою лошадь в повод. Раймон, за что ты предпочитаешь проливать кровь?
– А я предпочитаю?
– Несомненно.
– Тогда за вечные ценности. Ну те, что у тебя в сумочке.
Черные глаза равнодушно смотрят на серебристый снег, а серебряные? Оборотная сторона гальтарского лика дрожит и корчится, словно древний мастер создал ее из дыма. Из черно-синего кипенья вскидываются, трясут кудлатыми гривами почти конские головы. Земля теперь, как и положено, стонет, а свист ветра сменяется храпом. Табун, это все-таки табун, идет неспешной рысью; он огромен, чудовищно, невозможно огромен, его не прокормит не то что Старая Эпинэ – вся Вараста, но эти кони не нуждаются в траве.
Свинцовая жуть уверенно валит мимо, остановить ее невозможно, а повернуть? Ты не знаешь, не можешь знать языка тех, кто сотворил подобное, но картину или статую понять проще, чем музыку и тем более – поэму на чужом языке. Так почему бы тем, кто приходит и уходит, творя и разрушая, не оказаться… художниками? Они позаботились, чтоб ты встретил то, с чем знаком и с чем совладаешь. Тебя здесь нет, и ты есть, тó же и с бурей. Ветер смертному не унять и не оседлать, а лошадь можно, хотя Валентин на Мельниковом наверняка видел нечто другое, с чем смог справиться, да и ты сам… Ты видел камин, ты его зажег и вырвался из галереи мерзостей; ты видел закатную башню, и ты на нее поднялся, теперь перед тобой табун, который надо развернуть. Отлично, ты его развернешь и погонишь за уже синей звездой, а пока – кентером вдоль растянувшейся, сколько хватает глаз, тьмы, она не может быть бесконечной.
Шея Проныры взмокла, кобыле было страшно, как и самому Ли, но они нагоняли голову табуна, и нагоняли стремительно. И столь же стремительно иссякала весна. Трава становилась пылью, пыль – снегом, а кони-тучи меняли масть. От иссиня-черных к мышастым, от мышастых – к серым в яблоках, светло-серым и, наконец, невозможно белоснежным. Такими рисуют крылья ангелов, так порой сверкают в полете перья чаек и блестят в большие морозы снега.