Становилось все холодней, пора было закрывать окно, задвигать смешную заслонку на печной трубе и готовить постель. Девушка отвернулась от звезд и тронула непривычно большой башмак. Она обещала полковнику перевязать сбитые ноги, но отдирать присохшую ткань не хотелось, а в доме отца негнойные раны тревожили раз в день. Когда Мэллит разогнулась, звезды заступила высокая тень. Мужчина стоял на той самой развилке, что так помогла утром.
— Сударыня, — сказал гость, и гоганни узнала Проэмперадора, — вас не затруднит посторониться?
Мэллит отшагнула; она ставила ноги ребром, но все равно стало больно, и боль помешала заметить прыжок.
— Выйти таким путем легче, чем войти, — первородный Лионель закрыл окно, — тем не менее вы рисковали.
— Я умею, — сказала гоганни прежде, чем подумала, и ей пришлось продолжить: — В Агарисе я выходила из своей спальни через окно, но там дерево росло ближе. Я боялась, только другой дороги не было.
— Одна из великих истин, — спокойно подтвердил победитель дриксов. — Если нет другой дороги, приходится прыгать. Вам лучше сесть.
— Да…
— Так садитесь. Сегодня выдался странный день, давайте и закончим его странно.
— Первородный Лионель поднялся из сада?
— Нет, прошел по карнизу, в детстве мы с братом часто так развлекались — правда, башенки Сэ заметно выше.
— Но почему… первородный отверг дверь?
— Потому что открыто было окно.
— Я должна что-то вспомнить?
— Не думаю. Ночь, открытое окно и свет в нем притягивают мужчин. Разве вы этого не знали? И разве вы смотрели на звезды просто так, ничего и никого не ожидая? О чем вы думали?
— Завтра вы и брат Селины будете голодны, — тихо сказала Мэллит. — Я думала о том, как успеть на рынок.
— Неправда.
— Я думала об этом.
— Несомненно, вы собирались на рынок, но, обдумывая завтрак, не кутаются в шаль, не поднимают лицо к звездам, не выходят к перекрестью дорог, а окно — это всегда перепутье, граница между «остаться» и «уйти». За порогом всегда ждет дорога, но за окном их три.
— Так говорит ваша Кубьерта?
— Так молчите вы… Я люблю смотреть чужими глазами. Вы пытались узнать агарисские звезды и жалели о доме, которого больше нет. Не жалейте, просто помните.
— Я помню… — Первородный Лионель слышит безмолвное, такое бывает. Он знает о правнуках Кабиоховых то, что они забыли сами. Первородный скоро уйдет. Жаль… — Я нужна?
Не ответил, подошел к печи, пошевелил угли, вернулся.
— Еще рано закрывать вьюшку. И думать про утро тоже рано, сударыня. Не будем оскорблять ночь, она сделала что могла, остается принять ее подарок.
Взглядом можно удержать, и названный Лионелем удержал. Мэллит не могла не смотреть в черные глаза, и тьма в них была иной, чем у нареченного Робером. Теперь гоганни поняла, зачем он пришел, но разве можно забыть омерзительнейшую из правд? Сны, приходившие в Хексберг, были приятны, но лживы и не имели конца, а истина в гадких кровавых пятнах гнила в Олларии. Гоганни вздернула подбородок.
— Я жгу свечи, но я не зову! У меня разбиты ноги. Я лягу спать и утром пойду на рынок в больших башмаках. Ценит ли первородный кур?
— Не сейчас.
На лице Альдо была бы ярость, на лице Робера — грусть, а нареченный Чарльзом стал бы сетовать, не словами — голосом и душой. Проэмперадор улыбнулся.
— У меня нет сердца! — выдохнула Мэллит. — У меня больше нет сердца…
— Сударыня, если б оно у вас было, я никогда не посмел бы предложить вам себя. Так вышло, что у меня сердца тоже нет.
— Разве первородного топили в грязи? Разве он отдал все и обрел пустоту?
— Все было проще. — Он не приближался, напротив, отступил в глубь комнаты. — Я таким родился. Каждый чем-то да обделен, но сын моего отца понял: человек бессердечный не должен приближаться к человеку с сердцем. Иначе он его вырвет, и другому станет очень больно.
— Так и было, — призналась гоганни. Душа хотела забыть, тело помнило и боялось. — Я вижу сны, но я не смогу…
— Вы так уверены?
— Глаза нареченной Сэль стали звездами, когда вы вошли. Я — пепел, она — цветок! — Мэллит лгала и говорила правду. — Как я останусь с подругой, украв ее мечту? Это исполненная зла захотела взять за свою любовь — вашу.