– Не помню, – отмахнулся Ламберт.
– Да помнишь! Ну Джоан! Она еще подарила маме ту кошмарную стеклянную миску. – Филиппа, сощурившись, присмотрелась к Флер. – Только эта уж очень молодая. Мне нравится ее шляпка. Я бы ужасно хотела носить такие малюсенькие шляпки, но у меня слишком большая голова. Или прическа неподходящая.
Ламберт что-то пробормотал себе под нос, уставившись в листок бумаги. Филиппа огляделась по сторонам. Столько народу, и все пришли сюда ради мамы.
– Скажи, моя шляпка нормально выглядит? – спросила она.
– Замечательно, – отозвался Ламберт, не поднимая глаз.
– Столько денег стоит, даже подумать страшно. Но, знаешь, когда я надевала ее сегодня утром…
– Филиппа! – зашипел Ламберт. – Ты можешь помолчать? Я не в силах сосредоточиться! Мне надо готовиться к выступлению!
– Ах да. Да, конечно.
Филиппа присмирела, почувствовав укол обиды. Ее никто не просил выступить. Речи произнесут Ламберт и Энтони, младший брат Филиппы, а ей остается только молча сидеть в новой шляпке. Да и этого она не умеет делать, как следует.
– Когда я умру, – проговорила она вдруг, – я хочу, чтобы вы все выступили на моей поминальной службе. И ты, и Энтони, и Джиллиан, и все наши дети…
– Если они у нас будут, – буркнул Ламберт, не оборачиваясь.
– Если они у нас будут, – уныло повторила Филиппа, глядя на море черных шляпок. – Я могу умереть раньше, чем они родятся… Мы ведь не знаем, когда умрем. Хоть бы и завтра. – Ее поразило видение самой себя в гробу: лицо покрывает восковая бледность, вокруг рыдающие родственники… Защипало глаза. – Да, я могу умереть завтра. И тогда…
– Не болтай ерунду. – Ламберт убрал в карман листок с текстом своей речи и незаметно ущипнул Филиппу за толстую ляжку. – Ну скажи, что ты болтаешь?
Филиппа промолчала. Пальцы Ламберта сжались сильнее, так что она охнула от боли.
– Я болтаю ерунду, – тихо ответила Филиппа.
– Правильно. – Ламберт разжал пальцы. – А теперь сядь прямо и держи себя в руках.
– Прости. Я просто разволновалась. Так много народу… Я даже не знала, что у мамы столько друзей.
– Твоя мама пользовалась успехом в обществе, – сказал Ламберт. – Ее все любили.
«А меня никто не любит», – хотела пожаловаться Филиппа, но вместо этого лишь беспомощно подергала свою шляпку, так что из-под узких черных полей выбились несколько растрепанных прядей; когда все встали, чтобы исполнить первый гимн, вид у Филиппы был еще более неприглядный, чем прежде.
2
– Окончен день, что дал Господь, – пела Флер, заставляя себя поглядывать время от времени в сборник гимнов и притворяться, что читает слова.
Как будто она не знает их наизусть! Флер столько раз пела эти гимны на похоронах и поминальных службах, что и не сосчитать. Почему люди вечно выбирают одни и те же надоевшие псалмы для панихиды? Неужто не догадываются, как это отравляет жизнь профессиональным охотницам на вдовцов?
В первый раз на похороны незнакомого чело века Флер попала случайно. Однажды скучным утром шла себе по тихой улочке в Кенсингтоне, думая, как бы устроиться на работу в элитную художественную галерею, и вдруг увидела компанию хорошо одетых людей, толпившихся на тротуаре у входа в маленькую католическую церковь. Из праздного любопытства Флер замедлила шаги, проходя мимо них, а там и совсем остановилась – не вплотную к группе, но и не так, чтобы в стороне. Прислушиваясь к разговорам, она поняла, что здесь говорят о доверительных фондах, о семейных бриллиантах, об островах в Шотландии. У этих людей явно водились деньги. Серьезные деньги.
А потом уныло моросящий дождик превратился в ливень, и люди на тротуаре дружно рас крыли двадцать пять зонтиков – словно вспорхнула стая черных дроздов. Флер показалось вполне естественным застенчиво заглянуть в глаза одному пожилому, добродушному на вид господину и с благодарной улыбкой пристроиться к нему под черный шелковый купол. Разговаривать было невозможно из-за шума дождя, болтовни вокруг и проносящихся машин; они просто улыбались и кивали друг другу и к тому времени, когда закончилась репетиция хора и двери церкви открылись, уже чувствовали себя стары ми друзьями. Пожилой господин провел Флер в церковь и вручил программку, потом сел рядом в заднем ряду.
– Я не так уж близко знал Бенджи, – доверительно сообщил ей новый знакомый. – Они очень дружили с моей покойной женой.
– Он был другом моего отца, – ответила Флер, скользнув глазами по программке и постаравшись запомнить имя «Бенджамен Синджон Грегори».
– Я его совсем не знала, но нужно проявить уважение.
– Согласен с вами! – обрадовался пожилой джентльмен и протянул руку. – Позвольте представиться: Морис Сноуфилд.
Мориса Сноуфилда ей хватило на три месяца. Он оказался не настолько богат, как надеялась Флер, а от его доброжелательной рассеянности она чуть не тронулась рассудком. Зато, покинув дом в Уилтшире, она унесла с собой достаточно денег, чтобы оплатить дочери Заре школу за два полугодия вперед, и еще осталось на целую коллекцию черных костюмов.
– И всякая тварь признает Тебя.
По церкви пронесся шорох – все закрыли сборники гимнов, сели и развернули программки. Флер, пользуясь случаем, раскрыла сумочку и еще раз проглядела записку от Джонни, приколотую к газетной вырезке с объявлением о службе в память Эмили Фавур, двадцатого апреля, в церкви Святого Ансельма.
«Перспектив но, – говорилось в записке. – Ричард Фавур человек смирный и очень богатый».
Флер взглянула на переднюю скамью. Там сидел выступавший первым человек с резиновым лицом, рядом с ним – невзрачная блондинка в ужасной шляпке, дальше – мальчишка-подросток и еще одна женщина, постарше, в шляпке еще ужаснее… Взгляд Флер скользнул вдоль ряда и вдруг замер. На дальнем конце скамьи сидел мужчина неброской внешности, с волосами, тронутыми сединой. Он сгорбился, прислонившись лбом к деревянной загородке перед скамьей.
Флер критически рассматривала его. Да нет, не притворяется – он действительно любил свою жену. Этот человек по-настоящему страдает. А насколько можно судить по его позе, со своими родными он не привык откровенничать.
Что ж, отлично. Неподдельное горе открывает прямой путь к цели. Самая легкая добыча – как раз те, что и помыслить не могут о том, что бы полюбить снова, и клянутся хранить верность покойной жене. Именно поэтому, потеряв голову из-за Флер, они глубоко убеждены, что нашли истинную любовь.
Ричарду предлагали выступить.
– Вам, наверное, привычно произносить речи, – говорил викарий. – Деловые речи. Здесь почти то же самое. Пару слов о характере жены, несколько интересных эпизодов из жизни, не много о ее благотворительной деятельности – все, что может напомнить собравшимся об Эмили.
Увидев помертвевшее лицо Ричарда, священник мягко прибавил:
– Если вам слишком тяжело…
Ричард кивнул и пробормотал:
– Боюсь, да.
– Вполне вас понимаю, – бодро заверил викарий. – Вы не одиноки!
На самом деле, подумал Ричард, он все-таки одинок в своем горе. Вот умерла жена, и никто, кроме него, даже не догадывается, как мало он ее знал. Чувство одиночества преследовало его всю их совместную жизнь; сейчас оно внезапно усилилось и стало непереносимым, исполнившись горечи, что сродни гневу. Хотелось заорать: напомнить об Эмили? Да что я о ней знал?
В итоге задача произнести речь в память покойной выпала другу семьи, Алеку Кершо. Алек поднялся на кафедру, подровнял стопку белых карточек и поверх очков-половинок взглянул на собравшихся.
– Эмили Фавур была отважна, обаятельна и щедра душой, – начал он громко, официальным тоном. – Ее чувство долга уступало только ее милосердию и стремлению помогать людям.
Алек сделал паузу. И тут Ричарда словно током ударило: Алек тоже на самом деле совсем не знал Эмили. Все его слова были пусты. Чистая формальность, лишь бы отделаться.