Тут же начиналось: «А помните…!», и каждому желалось непременно первым рассказать о своём, ясном и счастливом, – «ради чего живём». Но часто, почти всегда за столом находился тот, кто, сочтя за лучшее промолчать, улыбался натужно, и отворачиваясь ненадолго к окну, прятал лунную дорожку бегущей по щеке слезы по тем, о ком было никогда уж не позабыть.
Наша жизнь, как тот разрисованный деревянный щит для фотосъемки с отверстиями для лица. Она всё одна и та же, из века в век, но меняемся мы, – такие неодинаковые, такие одни и те же, из года в год, из судьбы в судьбу.
Китайская грамота
Помните, стоишь, бывало, наказанный в углу, а горькие горячие капли слёз выводят на побелке восклицательные знаки? Один за одним, раз за разом, так что вскоре вся стена до самого пола делается исписанной этими странными кляксами. Ах… не замечали? Вам чаще насыпали под коленки крупу или горох для памятливости о том, что плохо, а чего делать не след? Либо вы не бывали пленником угла вовсе?! Наверное, соврёте, коль не откажетесь!! А вот я по сей день вспоминаю прискорбный факт заточения в неподкупном, прямолинейном!.. прямом углу комнаты (слева, сразу за дверью, единственный, к которому можно подойти вплотную).
Плакать и колупать пальцем стенку, ожидая не прощения, но одного лишь слова: «Выходи!», – то ещё времяпровождение. И ведь наказан был за сущую безделицу, что называется, – ни зА что, ни прО что. В приснопамятную пору детства, когда воспитание моё ограничивалось окриками, я не делал ничего, с чем поспорила бы моя совесть, и потому, если кто-то ставил мне что-либо в укор, неизменно впадал в некоторую оторопь грусти, ибо совершенно не понимал, – за что со мной так, ведь я же ничего… ничего не сделал плохого! Но для кого-то, тем не менее, я был полон упрямства и пороков.
В часы, проведённые за подсчётом восклицаний, я раздумывал над своей несчастной долей и колупал жёлтую штукатурку, стараясь не тронуть нарисованные серебристо-белой краской пучки, состоящие из трёх полос, которые украшали стены. Они там появились не просто так, а из-под умелой руки тёти Вали, мамы моей подружки, деревенской ухватистой рослой бабы, имеющей больше сходства со вставшей на дыбы лошадью, чем с женщиной. Тёть Валя ловко управлялась с бригадой маляров нашей жилконторы, держала работниц в строгости, требовала с них, как с себя, да и трудилась они весело, не за страх, а за совесть.
Перед тем, как начать да кончить, после обрызга25, тёть Валя всегда интересовалась у жильцов, чего бы им хотелось, конечно, в скромных пределах имеющихся колёров, и жильцы, раздухарившись, просили, – кто тройную полосочку на уровне плеча, кто ромашку на потолке. Посему, и в нашей комнатушке тоже было небольшое отступление от нормы общежития.
Помню свой последний день в углу. Наказанный, как всегда несправедливо, я попытался заплакать, но отчего-то не смог. Подмигнув собственноручно испорченной стенке, я присмотрелся к рисунку, и, дотянувшись до отцовского китайско-русского словаря, открыл алфавит, дабы поискать сходство. Вскоре я его нашёл. Оказалось, стены комнаты в нашей коммунальной квартире были исписаны иероглифом, который звучал совершенно по-русски «да», и означал «большой».
Мать, заглянувшая в комнату, чтобы дать свободу, застала меня за изучением китайской грамоты. Было очевидно, что я-таки уже перерос угол. На смену ему пришли ремень, выговоры и нравоучения, так что я скоро понял, – там, спиной к свету, под покровительством быстро сохнущих знаков препинания, мне было как-то уютнее, привычнее… ей-ей!
Шкура мамонта
Зубы. Я раскачивал их, когда слышал ссору родителей о чём-то между собой через дверь в кухне. Заваливая зубчик языком набок, давил его, делая себе больно, чем отчасти вытеснял сердечный недуг. Надо сказать, я всегда считал себя виноватым в неурядицах между мамой и отцом, и, хотя они не высказывали мне ничего прямо, но по их лицам я догадывался, что без меня им бы жилось куда интереснее. Я не сомневался в том, что мешаю. Родители, конечно, ни за что не признались бы, но я, как причина, сам должен был сделать нечто, что положило бы конец их страданиям.