Настоящее
Часто бывает, что телега жизни катится с горы, скрипя шаткими колёсами, и ты сидишь, ухватившись за её край так цепко, как можешь, опасаясь того, что развалится всё в один момент на неком, незаметном ещё ухабе. Не глядя по сторонам, до красных глаз всматриваешься в призрачное будущее, мусолишь набившее оскомину прошлое, и пренебрегаешь тем, что теперь. Оно заглядывает тебе в глаза по-собачьи, просится в сердце, виляет хвостом… А ты? Позволяешь ему быть где-то неподалёку, и всё.
За что мы так с настоящим? Неужто оно так худо, что годно лишь для того, чтобы, помявшись в растерянности подле, как можно скорее сделаться заурядным минувшим? Прощая себе великие грехи, ему мы не извиняем самых малых огрехов. А после, лишённое шероховатостей, как обаяния своеобразия, неужто оно покажется нам безукорным39? Или мы снизойдём к нему за то, что его уж боле нет?!
Отчего утерян нами тот вкус к жизни, с которым дети радуются каждому часу любого дня? Они просыпаются с улыбкой, и не хотят уходить спать не от того, что капризны, но ибо так непросто перестать тешиться всем, что округ.
Не тормози свою телегу, коли уж никак не можешь сделать это, но осмотрись, по-крайней мере, по сторонам.
Поверни голову, – заметил? – там сосны в соболях хмеля, теперь ты знаешь, что за странная ёлочная игрушка хранилась в бабушкином сундуке. Маленьким ты не мог понять, зачем она нужна, и казалась тебе лишней, а бабушка вешала её повыше и говорила, что именно в ней заключена сущность добра40. И вот теперь, ты познал её прелесть сам. Согласись, соцветия шишек хмеля невероятно красивы!
А если ты опустишь голову, совсем немного, дабы только разглядеть саму дорогу, то заметишь там, на песке, разбросанные угольники заячьих следов. Невдалеке, с пригорка, примятого плоской грудью усталой черепахи, глядит вослед она сама. Видно тебе хотя бы её? Она слишком рассудительна, чтобы суетиться, и не сойдёт с места, пока не поймёт, что замечена…
– Эй! Почему ты сбавляешь ход? Что-то случилось?
– Нет. Жизни не случится, если я не остановлюсь, в конце концов.
Приметы времени
Приметы времени, они у каждого свои.
Кто-то улыбается мечтательно, вспоминая пышный сугроб ваты с колотыми ёлочными игрушками между рам. В мороз было весело и даже немножко щекотно разглядывать его, а летом, при виде его же, осевшего, прибитого пыльным сквозняком, делалось не по себе. Хотелось избавиться от неряшливых клочьев и вымыть окошко с хозяйственным мылом, как следует. Так, чтобы даже между морщинок краски на его лбу не осталось ни соринки.
Иной видит себя сидящим на песчаном берегу то ли речки, то ли морском, где часами пытался докопаться до истины маленьким ловким совочком. На смену сухому, одуванчиковому41 слою песка, проступал другой, – тёмный, влажный, приятный наощупь, особливо в жаркий день. Пропуская через себя волны, что скоро плавили края выкопанной ямки, он слишком споро наполнялся ими, и нужно было оказаться куда как более проворнее воды, вычерпав её, дабы добраться до чёрной прожилки земли, которую требовалось непременно попробовать на язык. Ведь невозможно оставить так, на веру, про услышанную где-то соль земли.
Детство щедро раздаривает время на пустяки, как считают взрослые. Зачем, к примеру, вырезывать из бумаги снежинки, если за окном их считать не пересчитать, зимней-то порой?
– Ну, ведь тают они в тепле-то, от того и нужны.
– А к чему так много бумаги перевёл?
– Так они же разные! Вдруг, какой станет обидно, что у нас не окажется похожей на неё.
– Ну, а цветные к чему? Где ты видел голубые снежинки?
– Разве ты не замечал, что снег белый только в тёмный, пасмурный, невесёлый день?
– Нет. Не знаю. Видел, должно быть, да проглядел. А голубой он когда?
– Так когда солнышко, папа! Когда же ещё?!
– Эх ты… солнышко. Купить тебе, что ли, ещё бумаги?
– Купи! Купи, пожалуйста! И, если можно, чтобы там были ещё серебряный и золотой листочки…
Приметы времени. У каждого они свои. Осколок новогодней игрушки, поранивший палец, горсть песка, брошенный поверх… либо чистый белый лист, как предвкушение, предвидение или надежда.
Коврижка
– Не бойся, спи.
– Ты дверь совсем не закрывай, ладно? Чтобы полосочка на полу была во-он докуда.
– Хорошо.
– Тётечка! Не уходи!
– Ну, чего тебе?
– А баба … прямо тут…
– Тут…
Бывая наездами у двоюродной бабушки, некогда настоявшей на том, чтобы вся родня называла её не иначе, как «тётей», мне стелили на двух повёрнутых друг к другу креслах, для устойчивости придвинутых к кадке с пальмой под потолок. После, когда я немного подрос, чтобы было удобнее, между ними ставили скользкий рояльный трёхногий табурет. Я часто ворочался во сне, и он, бывало, падал, сбивая постель. Поутру взрослые находили меня спящим поверх груды вещей на полу, скорчившимся, как собачонка в тени дерева. Тётя жила со своею мамой, моей прабабушкой, и та, споткнувшись об меня, каждый раз пыталась поднять своего правнука, но я был уже довольно тяжёлым, так что ей приходилось звать кого-нибудь на подмогу.