Сперва она хотела вступиться за него, по материнской привычке, но почему-то не посмела. Когда его ругали взрослые — муж, учителя, директор школы, — у неё всегда хватало сил и решимости хоть в чём-нибудь противоречить им, выискивая оправдания.
Нынче же, именно потому, что поведение Толи обсуждали его сверстники, Анна Петровна сидела молча, съёжившись в углу дивана.
Сын стоял посреди комнаты, свесив длинные праздные руки, тупо уставившись в пол, и изредка молол постыдную чепуху, — всё это было мучительно.
Господи, ведь это же её сын, двенадцать лет её жизни!..
И в голове её мелькнуло, как много лет назад — ему, кажется, было года три, — Толя стоял на кровати и бросал на пол резинового зайца; он бросит, а она нагнётся и поднимет: он снова нарочно уронит, а она снова, смеясь, поднимет. И старая нянька, поглядев на это, сказала:
— Ох, Петровна, Петровна! Гляди, дорогонько тебе встанет этот зайчишка!..
Толя вошёл в комнату матери, когда она уже лежала с сухими открытыми глазами.
— Мама, ну чего ты? — севшим от долгого молчания голосом спросил Толя. — Мама, перестань, пожалуйста…
Анна Петровна молчала.
— Ты не плачь… Я не терплю, когда ты плачешь…
— Я не плачу, — тихо сказала Анна Петровна. — Зачем мне плакать? Я сама во всём виновата. Ведь я же написала за тебя сочинение…
— Ни капельки ты не виновата. — И вдруг, захлебнувшись собственным благородством, он быстро продолжил: — Вот увидишь… Ты только поверь мне. Они правильно про меня говорили. Они еще не все знают. Я им завтра всё расскажу… Ты только поверь мне, мама. Ну, хочешь, ну, в последний раз. Ну, в самый последний!
— Хорошо, — сухо ответила Анна Петровна. — Я постараюсь поверить, хотя это очень нелегко.
Она поднялась и поправила растрепавшиеся волосы.
— И больше я не стану поднимать зайцев.
Последнюю фразу она произнесла совсем тихим голосом.
Толя хотел было спросить, о каких зайцах говорит мать, но у неё было непривычно злое лицо, да и он сам решил, что, вероятно, ослышался: зайцы, по его мнению, здесь были совершенно ни при чём.
Два дня
Если бы Маша Корнеева загодя меня предупредила, что в шестой группе имеются нездоровые настроения, я, может, как-нибудь подготовилась к ним. Но Маша была вне себя оттого, что выходит замуж, и поэтому, сдавая мне дела, сияла на всю комнату. Через окошко было слышно, как ходит около клумбы Машин жених, молоденький лейтенант: он скрипел новыми сапогами по гравию.
Должно быть, ей казалось, что в такой день все обязаны быть счастливыми и на свете всё прекрасно устроено. Я даже немножко растерялась, потому что впервые видела Машу в таком настроении. Мы встречались с ней редко — пожалуй, только на пленумах райкома комсомола; там она была сдержанной, выглядела старше, и кое-кто даже побаивался её выступлений.
— Ну, Корнеиха поехала! — говорили наши девчата.
А тут вдруг передо мной оказалась совсем другая Маша. Она часто смеялась, иногда даже я не понимала почему, движения у неё стали порывистыми, как у девчонки.
Она вынула из шкафа папки с протоколами и планами работ, групповые договора на соревнование, раскатала около меня на столе рулон старых стенгазет — это всё содержалось у неё в образцовом порядке, который как-то не вязался с её нынешней возбуждённостью и легкомыслием.
Я тоже волновалась, но только совсем по другому поводу. И поэтому меня злил Машкин беспричинный смех, вертлявость и то, что она всё время прислушивалась к скрипу гравия за окном, словно там играл для неё лично духовой оркестр. Вдобавок ко всему лейтенант начал что-то насвистывать.
— Тебе здесь будет замечательно! — сказала Маша, обняв меня за плечи.
Мне стало её жалко.
— Ладно. Иди, — сказала я. — Будем считать, что я всё поняла.
— Да я ни капельки не тороплюсь… Может, у тебя есть какие-нибудь вопросы?
Она произнесла это, уже надевая плащ, но на пороге остановилась и совершенно серьёзно предупредила меня:
— Только потом чтобы не было разговоров, что ты принимала дела впопыхах. Печать лежит в верхнем ящике стола, налево…
Из окна было видно, как она повисла на руке лейтенанта, а он сменил ногу, приноравливаясь к её шагам.
Комната была пуста, если не считать меня. Я ещё как следует не успела её разглядеть. На стенах висели таблицы и диаграммы. На столе лежали журналы и стоял горшок с цветами.
Зазвонил телефон. Чей-то глухой голос сказал:
— Комсорга мне.
— Она только что ушла.
— А кто со мной говорит?
— Комсорг, — вспомнив, кто я такая, ответила я.