То есть, эффект «сердитого Джека» в применении к русским нужно умножать на 5, а к жителям бывших советских республик — на 3.
Воспоминания израильтянки:
«Мой отец сказал, что первое время его поражала бесцеремонность выходцев из советского пространства — кто рано женился, кто поздно, кто правильно детей воспитывает, кто неправильно. Моей матери одна женщина из СССР сказала, что кормить ребенка грудью после года вредно для прикуса. Незнакомая женщина просто подошла и стала судить мою мать за то, что она делает. Вот сейчас я тебе очень серьёзно говорю — обрати на это внимание. Это из тех культурных отличий, которое может испортить тебе карьеру здесь. Ты имеешь право высказать своё мнение о чём-то только если это прямо тебя касается — ты за это платишь или это происходит в твоем доме. Всё остальное — nonjudgmental.»[2]
Не будем пока вдаваться в социопсихологические причины этого явления в России, остановимся на том, что сам факт постановки под сомнение своего образа мысли ДИСКОМФОРТЕН И ФРУСТРИРУЕТ, это факт, это универсалия, это касается всех.
Вопрос в том, что ты делаешь с этим дискомфортом дальше и каким способом возвращаешь себе комфорт. «Сердитый Джек» возвращает себе комфорт заявлением «Я не хочу об этом думать, ты не должен меня этим беспокоить». Я не хочу думать о правах геев, пусть они занимаются своим делом у себя под одеялом и не попадаются мне на глаза. Тогда я буду относиться к ним терпимо, я вообще терпимый человек. Я не хочу думать о правах женщин, пусть эти феминистки как-то улаживают дела с насильниками и работодателями незаметно для меня, через суды и законодательство, я не хочу их видеть с плакатами на улице. Я не хочу думать о коррупции, пусть о ней думают те, кто назначен с ней бороться. И так далее. Сердитый Джек хочет спрятать голову в песок, а когда ему не дают — он сердится.
Видео про «Сердитого Джека» настаивают на том, что Джек — это не какая-то конкретная личность, это не тип личности, это состояние — «как быть пьяным». Когда мы пьяны, нам не очень-то нравятся типы, которые говорят «Ты пьян, иди домой». Или, вновь цитируя ролики, обнаружив неожиданное пятно пигментации на коже, мы не спешим к врачу, хотя знаем об опасности меланомы. Не спешим, потому что боимся, что это окажется меланома, и придется что-то делать: ложиться на операцию, на химию, тратить деньги, оставаться со шрамом… Мы сохраняем свое неведение в надежде, что «само отвалится», потому что одно дело — подозревать, что у тебя рак, другое дело — знать, что у тебя рак.
Джек пребывает в состоянии «невинности», и впадает в состояние «сердитости», когда кто-то на его «невинность» покушается. В роликах Джек спокойно играет в компьютерные игры, и тут приходит Анита Саркисян и говорит, что они полны сексизма. Для Джека «сексизм» — это бить свою жену или бросаться на женщин в подворотне, размахивая членом. Он всего лишь играет в игры, он определенно не сексист. Почему же Анита Саркисян его осуждает? Напоминаем, ИРЛ она его не осуждает, она просто говорит, где в компьютерных играх присутствует сексизм — но, независимо от того, что ты сказал ИРЛ, Джек услышал «ты плохой человек».
Что же с русским Сердитым Джеком?
Вот тут мы переходим от психосоциальных универсалий к конкретной общественно-исторической ситуации, которая коснулась всех жителей б. СССР, находившихся во второй половине 80-х гг прошлого века в более-менее сознательном возрасте, примерно 12 лет и старше.
Мы родились и жили в прекрасной стране, самой лучшей в мире. Это доносилось из каждого утюга и не обсуждалось. У нас было самое лучшее, и притом бесплатное, образование. Отдельные прососы отдельных учителей меркли на фоне того, что в какой-нибудь Анголе дети вообще вынуждены бросать школу в десять лет и идти работать, а в Японии перегруженные школьники пачками бросаются с крыш. У нас было самое лучшее и бесплатное медицинское обслуживание, а отдельные фейлы отдельных врачей меркли на фоне того, что в Индии дети продают свои почки и глаза ради того, чтобы заплатить за квартиру, а в Ботсване вообще лечатся коровьим навозом, заваренным на пару. Нашим родителям «давали квартиры» на производстве. То, что это были хрущобы, где в двух комнатах теснились пять человек, меркло перед тем, что в Америке чернокожие дети спят в картонных коробках на улицах. Ну и еще у нас была самая сильная страна, и мы верили, что рано или поздно принесем свое счастье всем — и индийцам, и японцам, и американцам, и несчастным детям Африки, всей разом. Афганская война воспринималась как обнадеживающий признак того, что мы уже начали нести это счастье, и афганские дети нарадоваться не могут на наших солдат, и только злые душманы, завидуя чужому счастью, в наших ребят стреляют. Я страшно гордилась, что наш пионерский отряд носит имя не пионера-героя, как все, а погибшего воина-афганца, который учился в нашей школе, учителя знали его лично, а родители каждый год приходили на «урок мужества» и рассказывали, каким он парнем был.