— Ты лжешь! — Я кричу и понимаю, что снова плачу. — Ронни предупреждал, что не следует доверять тебе. Что ты всего лишь…
— Пожалуйста, выслушай! Я понимаю, что ты в шоке. Но нужно посмотреть правде в глаза. Ты годами себя обманывал! Я должна была предпринять что-то радикальное, чтобы помочь тебе. Но я не думала…
— Почему? — Чувствую, что меня вот-вот стошнит, что мои руки вот-вот потянутся к горлу Тиффани. — Почему ты так со мной поступила?
Тиффани смотрит мне в глаза — целую вечность, кажется, а когда наконец заговаривает, ее голос слегка дрожит — как у моей мамы, когда она говорит истинную правду.
— Потому что влюбилась в тебя.
Я снова бегу.
Поначалу Тиффани следует за мной, но мне удается оторваться, несмотря на то что я в кожаных туфлях, а дождь теперь льет не переставая. Мне удается найти ту свою мужскую скорость, которой у нее нет, я бегу, как никогда в жизни не бегал, то и дело сворачиваю, петляю, перебегаю улицы. В конце концов, решив, что достаточно запутал следы, я оборачиваюсь: Тиффани нет; я немного замедляюсь и долго еще бесцельно кружу по улицам. Я промок, вспотел; отцовское пальто ужасно давит на плечи. Не могу заставить себя думать обо всем, что произошло. Тиффани предала меня. Бог предал меня. Мое собственное кино предало меня. Все еще плачу. По-прежнему бегу. И тогда я снова начинаю молиться — но совсем в другом тоне.
Господи, я не просил у Тебя миллион долларов. Я не просил славы или власти. Я даже не просил, чтобы Никки снова стала моей женой. Все, о чем просил, — одна встреча. Один-единственный разговор с глазу на глаз. С тех пор как вышел из психушки, я только и делал, что работал над собой, пытался стать лучше — стать именно тем, кем Ты каждого хотел бы видеть: хорошим человеком. И вот я здесь, бегу по Северной Филадельфии, под дождем на Рождество — в полном одиночестве. Зачем Ты подарил нам столько историй о чудесах? Зачем Ты отправил своего Сына с небес на землю? Зачем Ты дал нам кино, если в жизни вообще ничего не заканчивается хорошо? Что Ты за Бог такой, черт возьми? Ты хочешь, чтобы я всю жизнь оставался несчастным? Ты…
Что-то с силой бьет меня в голень. Мои ладони скользят по влажному асфальту. Удары сыплются на спину, ноги, руки. Я сжимаюсь в комок, пытаясь защититься, но град пинков не прекращается. Когда почки взрываются от боли, я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, кто же делает со мной такое, но успеваю заметить только подошву чьей-то кроссовки, прежде чем она опускается на мое лицо.
Бешеный Перец
К тому времени, как я прихожу в себя, дождь уже закончился, но я все дрожу. Я приподнимаюсь, сажусь — все тело болит. Пальто исчезло. Кожаные туфли исчезли. Все деньги, что были в кармане, тоже. Кожаного ремня нет. И новых часов, подаренных мамой на Рождество. Дотрагиваюсь до лица, и пальцы покрываются чем-то красным.
Верчу головой и вижу, что я на узкой улочке, заставленной машинами. По обеим сторонам сплошной линией тянутся одноэтажные домики. Некоторые заколочены досками, у большинства других крыльцо отчаянно нуждается в ремонте; уличные фонари не горят — наверное, разбиты камнями, — отчего весь мир погружен во тьму. Я в плохом районе, без денег, без обуви, без малейшего представления о том, где нахожусь. Одолевает желание лечь обратно на тротуар и так на нем и остаться, но мне страшно, вдруг эти отморозки вернутся, чтобы прикончить меня, так что не раздумывая поднимаюсь на ноги и ковыляю прочь из этого квартала.
Мышцы правого бедра как будто защемило, и правое колено не сгибается.
Один из домов украшен к Рождеству. У крыльца стоят миниатюрные ясли, а рядом Мария и Иосиф из гипса, оба черные. Я плетусь к сцене с Иисусом, решив, что люди, празднующие Рождество, скорее придут на помощь, чем те, чей дом не украшен, ведь в Библии сказано, что надо помогать босым и ограбленным.
Когда я наконец добираюсь до нарядного домика, происходит странная вещь. Вместо того чтобы постучаться в дверь, я сворачиваю к чернокожим Марии и Иосифу — хочу посмотреть, какого цвета младенец Иисус. Сведенную судорогой ногу пронзает боль, и я падаю возле гипсовых фигур. Опираясь на руки и одно колено, заглядываю в ясли: Иисус действительно черный. В него вставлена лампочка, и темное лицо светится, как янтарь, а по детской грудке пробегают белые электрические огоньки.
Щурясь от света, испускаемого младенцем Иисусом, я немедленно осознаю, что меня избили и ограбили не случайно, — это наказание за богохульство. Я молюсь, прошу прощения, я понимаю: Бог считает, что мне нужно еще немного потрудиться над своим характером, прежде чем Он согласится завершить мое время порознь.