— Все, Джини, с меня хватит. Он завтра же отправляется обратно. Прямо утром, — говорит отец и, топая, спускается с чердака.
Мысли путаются, я почти не соображаю, только рыдаю в голос.
Мама садится рядом:
— Все хорошо, Пэт, я здесь.
Я кладу голову ей на колени и плачу до тех пор, пока не засыпаю, а мама все гладит и гладит меня.
Когда я открываю глаза, вентилятор снова работает, солнце пробивается сквозь сетку на ближайшем окне, а мама все еще гладит мои волосы.
— Как спалось? — спрашивает она с принужденной улыбкой.
Глаза у нее красные, на щеках следы слез.
Целую секунду наслаждаюсь маминым присутствием, ощущением тяжести ее ладошки на лбу, нежным голосом, а потом наваливается воспоминание о событиях прошлой ночи. Резко выпрямляюсь, сердце колотится, волна ужаса пробегает по телу.
— Не отправляй меня обратно, пожалуйста! Прости меня, прости! — умоляю маму, заклинаю ее всем, что у меня есть, — так мне ненавистна мысль о возвращении в психушку, к мрачному доктору Тимберсу.
— Ты остаешься здесь, с нами, — отвечает мама.
Она смотрит мне прямо в глаза — стало быть, говорит правду — и целует в щеку.
Мы спускаемся в кухню, и она готовит мне вкуснейший омлет с сыром и помидорами, а я проглатываю все до единой таблетки — чувствую, что должен сделать для мамы хотя бы это, раз уж сшиб ее с ног и расстроил отца.
Взглянув на часы, прихожу в ужас: уже одиннадцать утра. Поэтому, очистив тарелку, сразу же приступаю к тренировке, выполняя все упражнения с удвоенной скоростью, чтобы наверстать упущенное время.
Званый ужин
Ронни все-таки приходит ко мне, прямо в подвал.
— Я домой иду, так что заглянул только на минутку.
Как раз заканчиваю очередной подход в жиме лежа и ухмыляюсь: я прекрасно понимаю, что означает его заявление. Вероника не знает, что Ронни здесь, и ему нельзя задерживаться, если не хочет получить нагоняй. Жены не любят, когда мужья что-то делают без их разрешения — например, навещают своих лучших друзей, которых тысячу лет не видели.
— Что у тебя с лицом? — спрашивает он, когда я сажусь.
Трогаю лоб.
— Руки вчера были скользкие, уронил на себя штангу.
— И от этого всю щеку так разнесло?
Пожимаю плечами: вовсе не хочу объяснять ему, что меня ударил собственный отец.
— Ничего себе, как ты похудел и накачался! Хороший у тебя спортзал! — восклицает он, во все глаза рассматривая силовую скамью и «Стомак-мастер-6000», а потом протягивает руку. — Как насчет того, чтобы я заходил сюда потренироваться?
Я встаю и отвечаю на рукопожатие.
— Конечно, — говорю я, прекрасно понимая, что вопрос — очередное лживое обещание, из тех, что Ронни горазд раздавать.
— Слушай, мне очень стыдно, что я так и не приехал к тебе в Балтимор, но у нас появилась Эмили, ну, ты же понимаешь, как оно все бывает. Но мне казалось, письма не давали нам отдаляться друг от друга. А теперь, когда ты вернулся, мы можем гораздо чаще пересекаться, так ведь?
— Можно подумать… — начинаю я, но вовремя останавливаюсь.
— Можно подумать что?
— Ничего.
— Ты все еще считаешь, что Вероника тебя терпеть не может?
Упорно молчу.
— Если бы она тебя и вправду терпеть не могла, стала бы звать на ужин? — говорит он с улыбкой.
Я смотрю на Ронни, пытаясь понять, серьезно он или нет.
— Вероника закатывает завтра целый банкет в честь твоего возвращения. Так ты придешь?
— Естественно, — отвечаю, все еще не веря своим ушам.
Обещания Ронни обычно не сопровождаются такими конкретными словами, как «завтра».
— Отлично. Приходи в семь, успеем пропустить по стаканчику. Начало в восемь, такой типичный торжественный ужин при свечах с тремя переменами блюд, так что оденься понаряднее, хорошо? Ты же знаешь, как серьезно Вероника относится к своим званым ужинам, — добавляет Ронни, а затем обнимает меня.
Я весь в поту и терплю объятия только потому, что совершенно ошарашен приглашением Вероники. Не убирая руку с моего плеча, Ронни заглядывает мне в глаза:
— До чего же хорошо, Пэт, что ты вернулся.
Глядя, как он взбегает по лестнице, думаю о том, сколько гадостей наговорили бы мы с Никки о Ронни и Веронике, если бы время порознь уже было позади, а Никки собиралась к ним в гости вместе со мной.
— Званый ужин, подумать только! — сказала бы она. — Что за детский сад?
Господи, да Никки Веронику просто на дух не выносит.
Если меня снова упекут в психушку
По опыту знаю: если одеться неподобающе, Вероника точно обвинит, что я испортил ей весь вечер. Так уже было один раз, когда я явился на званый ужин в шортах до колен и сандалиях. Поэтому я настолько погружен в мысли о выборе одежды, что совершенно забываю, какой сегодня день — пятница, то есть нынче сеанс у доктора Пателя.
Мне напоминает мама, которая заглядывает в подвал в самый разгар тренировки.
— Через пятнадцать минут выходим. Живо в душ!
В комнате с облаками выбираю коричневое кресло. Мы садимся, откидываем спинки назад, и Клифф начинает:
— Твоя мама сказала, у тебя была та еще неделька. Хочешь поговорить об этом?
И я рассказываю про вечеринку у Вероники, про то, что вся моя прежняя парадно-выходная одежда не годится, ведь я так сильно похудел; и у меня нет никаких стильных шмоток, кроме футболки, недавно подаренной братом; и мысли об этой вечеринке уже так утомили меня, что лучше бы мы с Ронни просто позанимались вместе, и не пришлось бы встречаться с Вероникой, которую даже Никки считает страшной врединой.
Доктор Патель кивает несколько раз, по своему обыкновению, а затем спрашивает:
— Тебе нравится футболка, которую подарил брат? Удобно в ней?
— Да, — отвечаю, — она просто замечательная.
— Вот и надень ее к этому ужину. Уверен, Вероника ее тоже оценит.
— Вы так считаете? Просто Вероника ужасно привередлива к тому, в чем к ней приходят гости.
— Я так считаю! — заявляет он, отчего мне сразу становится намного лучше.
— А что со штанами?
— А что не так со штанами, которые на тебе сейчас?
Опускаю глаза на коричневые прямые брюки. Их мама на днях купила в «Гэпе», заявив, что не следует ходить к врачу в тренировочных штанах. Они вовсе не такие крутые, как футболка «Иглз», но тоже ничего, так что я пожимаю плечами и перестаю беспокоиться о том, что надеть для визита к Веронике.
Клифф пытается перевести разговор на Кенни Джи, но всякий раз, как он упоминает это имя, я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти.
Потом Клифф говорит, что знает, как грубо я обошелся с мамой: тряс ее на кухне и сшиб с ног на чердаке. Становится ужасно грустно, ведь я очень люблю маму, к тому же она вытащила меня из психушки и даже подписала кучу бумажек — однако мне нечем возразить Клиффу. Чувство вины наполняет мою грудь жаром, пока не становится невыносимым. Сказать по правде, я просто срываюсь и плачу не меньше пяти минут.
— Твоя мать многим рискует, потому что верит в тебя.
От его слов рыдаю еще сильнее.
— Ты же хочешь быть хорошим человеком, да, Пэт?
Киваю. Плачу. Я очень хочу быть хорошим человеком. Правда.
— Я собираюсь повысить дозу твоих лекарств, — говорит доктор Патель. — Не исключено, что ты почувствуешь небольшую заторможенность, однако это поможет сдержать порывы жестокости. Ты должен понимать, что хорошим человеком тебя делают поступки, а не одно лишь желание. Если у тебя и дальше будут случаться такие приступы, я, возможно, буду вынужден рекомендовать возвращение в лечебницу для более интенсивного лечения, которое…
— Нет, пожалуйста, я буду хорошим, — быстро перебиваю я, зная, что Никки едва ли вернется, если меня снова упекут в психушку. — Честное слово!
— Я верю тебе, — отвечает доктор Патель с улыбкой.