Спустя некоторое время давешний офицер вернулся на улицу, махнул рукой, и кареглазого незнакомца поволокли к боковой двери, ведущей в подвал — стало быть, в личную тюрьму Его Высочества для особо важных государственных преступников. Посланная чуть позже за уточнениями служанка подтвердила Тациане, что так оно и есть.
День во дворце двигался своим чередом. Княгиня неторопливо подождала, пока прислужницы расчешут ей волосы, сделают массаж и маску на лице, а потом помогут одеться и накроют завтрак. Навестила дочку и поиграла с ней полчаса в куклы и кубики. Затем продиктовала несколько писем, выпила чашку кофию, одновременно слушая наигрыши арфистки… Но все эти часы лицо утреннего незнакомца стояло у нее перед глазами, не отпуская. И чуть после полудня она в непарадном, но подчеркнуто элегантном платье подошла к кабинету в «мужской» половине дворца, где, как пояснил ей старший камердинер, сейчас находился ее муж.
— Доброе утро, дорогая! Могу я осведомиться, что привело к нам нашу дражайшую супругу в столь неурочный час? — спросил Ренне, поднимая голову от бумаг.
— Неодолимые слабости женской натуры, Сир. Слабости женской натуры, имя которым — сострадание и милосердие. Сегодня рано утром я наблюдала во дворе странную картину… И странного человека…
— Вот как… И что же?
— Мне почему-то сталь жаль этого несчастного, и я хотела бы попросить вас о справедливом рассмотрении его дела. А также о снисхождении к нему, если он действительно окажется преступником.
— Даже так? Ну что же, могу вас обрадовать, дорогая. Он получит от нас и справедливость, и снисхождение — причем в размерах, которые превзойдут самые смелые ожидания. Не далее как завтра ваш протеже обретет не только свободу, но также богатство и власть. Не исключаю даже, что он станет третьим или четвертым лицом в Энграме по степени своего могущества. Но случится это только завтра, а сегодняшнюю ночь ему суждено провести в сыром подвале, на каменном полу.
— Будет ли мне дозволено, в таком случае, сегодня хотя бы несколько облегчить его страдания?
— О да, вполне. Разумеется, в пределах, не наносящих ущерба чести Вашего Высочества.
— Еще раз благодарю вас, мой супруг и повелитель, — произнесла Тациана предписанную этикетом ритуальную фразу и склонилась в поклоне, прежде чем покинуть кабинет.
Можно предположить, что у великого князя и его супруги были несколько разные представления о чести, ибо когда спустя два часа Тациана подошла к решетчатой железной двери каземата, держа в руках небольшую плетеную корзинку с мазями и притираниями, ее волосы были распущены, а одеяние — ровная простая рубаха из небеленого полотна длиною до пола — более пристало крестьянской девке, нежели коронованной особе. И дежурный камер-юнкер, отпирая тюремный засов, уже предвкушал, как он будет рассказывать друзьям за пивом, в каком небывалом виде довелось ему сегодня лицезреть Ее Высочество. Но Тациане это было безразлично: ею двигал вещий сон. Сон, и еще робкая, едва ощутимая надежда, в сути которой она боялась признаться даже самой себе.
Юрай лежал плашмя на охапке соломы, небрежно брошенной на каменный пол его тюрьмы. Истерзанная спина надсадно болела и сочилась сукровицей, но еще страшнее была необъяснимость всего того, что с ним произошло. Скажите, что же это такое — во имя двух богов — происходит в мире, где его, Юрая, не нажившего за себе за восемь лет в Медвежьем Углу ни одного мало-мальского врага, в одно прекрасное утро без малейших объяснений вытаскивают из собственной кровати, разбивая в кровь лицо, и закованным в кандалы протаскивают через весь город? Где ему, знахарю и алхимику, единственно лишь облегчающему мирские страдания и врачующему болезни, сдирают плетьми кожу со спины, прежде чем швырнуть на холодные камни в подвале княжеского замка? И почему, за что? Но на все его мольбы и вопросы у тюремщиков и палачей был один ответ: «Высочайшая воля».
За спиной снова заскрежетал засов. Один раз стражник уже заходил, принес оловянную миску с баландой. У Юрая не было сил есть, и нетронутая миска до сих пор стояла в углу его камеры. Узник вообще не имел никакого желания шевелиться, но последовал пинок сапогом, и грубоватый голос произнес: