Дих Роман
Серебро и Ель
В ту осень верхушки елей притенялись первыми ноябрьскими тучами, и серебрились снегом, юным, словно мы с тобою... Тогда же по ночам неясыти особенно довольно ухали - народ в селении содрогался от их криков; уж, верно, не один из сельчан осенял себя крестным знамением, поминая имя святого Кнуда, при шорохе ветра и смехе лунного света...
Тем поздним вечером ты, никем ещё не тронутая дева, дочка старого крестьянина, впервые пришла в мою хижину бедняка-сироты - и мои руки, жадно содрав с тебя холщовую исподнюю юбку, ласкали твои очаровательные бёдра, и выше, и ниже, нежно, и я целовал твои груди, чей цвет в полумраке так напоминал цвет луны - жадно-жадно, и недолго, ибо мы не могли превозмочь похоть, которую Князь мира сего не только вложил в нас, но, кажется, вложил и в самое мою хижину, и даже в самое наше поселение - и Князь восстал, принявши один из мерзких своих обликов! Он нечестиво заставлял нас - да, да - это всё он! - заставлял нас совокупляться, подобно диким неразумным животным, кои даже не имеют души...
Тогда только ты, о моя любимая, прикасаясь нежными, ещё не огрубевшими от труда деревенской бабы пальцами к моей груди, узнала, что я под одеждою, вместе с крестом, положенным каждому доброму христианину, ношу на теле, на отдельной верёвочке, маленький серебряный молоток - символ Тунара. Это то немногое, что осталось мне от умерших родителей, наряду с этой вот хижиной - и я надел этот нечестивый знак "бога-беса" две зимы назад, утешая себя тем, что так я поминаю память моего отца, которому принадлежал маленький молот. Таким образом ты вначале узнала мою тайну, а после мы принялись греховно познавать порочные тайны друг друга...
Я много раз любил тебя все те две ночи, грешно-счастливые, что нам с тобою выпали властью, наверное, не только Князя Мира, но и Творца (эта наикрамольнейшая мысль мне приходила в голову, пока мы лежали в изнеможении, или подкрепляли себя кусками трески и сыра - что те, двое, решили вдруг подарить нам, юным крестьянам из глухого селения, и Блаженство Эдема, и одновременно дать вкусить ломтик плода от Древа Познания) - правда, я всё же удержал тебя, когда ты вдруг попыталась ухватить устами отроковицы тот грешный отросток, благодаря каковому мы с тобой в те два дня творили наедине многие непотребства.
Да я и сам, когда вдруг возжелал припасть крамольным и мерзостным моим ртом к месту, через которое, благодаря ошибке праматери, на грешный свет выходят подобные нам сквернавцы, в последний миг остановился и, кинувшись к дощатой стене моего жилища, несколько раз ударился лбом о доски, и с каждою вспышкою в моим глазах наступало прояснение...
Особливо прояснилось тем неожиданно кровавым утром многое, когда наши односельчане смекнули, где может таиться пропавшая девица, и с кем - с безродным сельским бездельником! Нас вытянули поутру из хижины, протащили по селению под злой гомон людей, под рыдание твоей матери, проклинающей место, из которого она выпустила тебя на поругание, на позор! Да под вскрики отца, всё пытавшегося нанести нам удары мотыгою допрежь сроку.
Мы с тобою были брошены, наконец, на площади, где триумвират - наш староста, твой убитый позором отец и монах ордена Святого Кнуда быстро подвергли нас скорому и справедливому суду - ибо нельзя так мерзостно и кощунственно творить блуд порядочной девице, не познавшей ещё мужа, теряя к тому же девическую честь в объятиях негодяя без роду и племени. Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, а порочному, и легко выслеженному и изобличённому, надобно быть наижесточайше наказанному в назидание всем!
Вначале я должен был смотреть, как тебя растянули голую на площади, навзничь, и принялись нещадно избивать ржавыми цепями по тем местам твоего тела, которые я ещё недавно, к нашему с тобой обоюдному удовольствию, ласкал.
А когда наконец твой отец ринулся со своею мотыгою и нанёс удар дочери в то самое место, средоточие греха - видимо, удар отцовского гнева окончательно пресёк твои земные страдания, и душа, как полагается душе грязной потаскухи, отправилась в ад.
Но я не мог уже видеть, как грязные псы старосты стали разрывать клыками то, что после этого осталось, и как куски твоего тела были завёрнуты в ветошь и с проклятьями разбросаны были по окрестным лесам - в то время меня приковывали к столбу позора, и рвали рубаху на теле. Причём монах сорвал с меня крестик, а вот Молот Тунара каким-то образом провалился в мой башмак...
После этого уже я словно окаменел, даже когда по худым моим рёбрам били те же цепи, когда мотыга твоего отца сокрушала и рёбра и спину, а я харкал кровью изо рта и из раны в спине одновременно. Я, видимо, под конец избиения сошёл за мёртвого или же в самом деле помер - я не знаю... и не чуял, как после избиений и издевательств меня оттащили, словно палую лошадь, в заросли елей, диких елей. Чудом оставшийся в башмаке серебряный молот Тунара меня спас, наверное.