— Посмотри, это тебе.
С этими словами она протянула ему веник, среди прутьев которого была спрятана записка. Василий быстро нагнулся и взял письмо. Там было всего несколько строчек без подписи в конце. Почерк был ему незнаком.
«Узурпатора мучают кошмары. По ночам он ворочается на украденном ложе, не в силах заснуть и мечтая избавиться от того, кого он предательски обворовал. Не выходи на улицу, не разговаривай с незнакомцами. В Антиохии ты не в безопасности. Скорее уезжай из города.»
Василий не знал, кто написал эти слова. Знал он только то, что это не его мать. В городе поговаривали, что ее здоровье сильно ухудшилось и она не выходит из комнаты. Да и раньше она была малоспособна на решительные действия, поступок был не в ее стиле. После некоторых размышлений Василий пришел к выводу, что письмо дело рук Квинтия, который лучше кого бы то ни было знал о планах Линия. Наверняка молодой римлянин мучился угрызениями совести, и это подтолкнуло его к доброму делу, ведь ему очень хотелось оправдаться перед людьми за свою расчетливость и малодушие во время суда. Как бы то ни было, Василий считал, что опасность со стороны Линия для него весьма реальна. Если он хотел жить (а были моменты, когда ему этого вовсе не хотелось), ему необходимо было скрыться из Антиохии.
Еду в мастерскую ему приносила жена Состия. Ее звали Елалией, но такое красивое имя вовсе не шло этой мужеподобной бой-бабе, а, напротив, звучало как насмешка над ее необузданным существом. Она вела все дела в доме, наводя ужас на всех обитателей, — муж боялся ее плети не меньше двух рабов, живших у них. Она была настолько прилипчивой и надоедливой, что клиенту, посетившему лавочку, надо было обладать недюжинной волей, чтобы уйти, ничего не купив. Наложила она лапу и на все доходы: в Торговом квартале над Состием смеялись, уверяя, что он за год не держал в руке ни одного обола[8].
В доме Состия ели дважды в день: в десять утра и в пять вечера. А пища, естественно, была скудной. Елалия неспроста поднималась со старым потертым подносом в каморку к Василию — по ее мнению, молодой художник не должен был терять ни минуты. Пока он ел, она стояла рядом, провожая жадным взглядом каждый кусок и каждый глоток, — было заметно, что ей непереносимо жаль изводить на него продукты. Меню не отличалось разнообразием, мясо полагалось два раза в неделю, остальные дни Василий питался овощами, сыром, фруктами и грубым серым хлебом. Кислое вино Елалия щедро разбавляла водой, а Василию полагалось лишь два литра этой бурды в неделю.
— Видишь, как я награждаю тебя за усердие в работе! — не уставала повторять хозяйка, забирая у юноши пустой поднос. — Но не забывай — чтобы так сытно кушать, надо очень много работать.
На следующий день после того, как Василий получил послание, он решил перейти к действиям. Хозяйка уже подошла к двери, собираясь выйти из комнаты, когда он окликнул ее:
— Скажите, а то, что я делаю, хорошо продается?
Елалия так и застыла на месте, вцепившись в дверную ручку. Кисть у нее была сухая, худая, с морщинистой дряблой кожей и напоминала высушенный солнцем ствол подсолнуха.
— Не суй нос не в свое дело, — грубо ответила она.
Василий никогда ее не боялся, и оттого, наверное, она даже испытывала к нему некоторое подобие уважения.
— Нет, это мое дело, — ответил он. — Разве вы не хотите получать еще больше денег за мои работы? — Он сделал небольшую паузу, а потом веско добавил: — Есть одно средство.
Женщина поставила поднос на пол, да так резко, что остатки козьего молока выплеснулись из миски. Уперев кулаки в бока, она подошла к Василию. Взгляд ее, подобно взгляду хищной птицы, заметившей добычу, был полон злости и вожделения.
— Что ты хочешь этим сказать? Ты раб, и все, что ты делаешь, принадлежит нам… принадлежит мне, потому что именно в моих руках находится тесемка кошелька. Ты что — можешь делать больше? Или лучше? Ну, что молчишь? Так или нет? Отвечай.
Василий покачал головой:
— Нет, не так. И без того я стараюсь делать как можно больше и лучше.
Он протянул ей свои раскрытые ладони. Были времена, когда рабы растирали их и умащивали благовониями. Когда-то белые и нежные, они превратились в изъеденные кислотой руки труженика. Ладони были покрыты мозолями и порезами. Василию даже не удавалось дочиста отмыть их тем жалким куском мыла, который давала ему хозяйка.