– Не сломает, царица. Благодарствую, но это не так просто.
Пока она поднималась на возвышение, отец освободил поверженного врага от тяжести своего сапога, и протянул ему руку, и помог встать, и крепко обнял, что-то пробормотав на ухо. Отстранившись, Грайно быстрым небрежным движением снял маску – и алое закапало на самоцветную мозаику. Губы воеводы кровили: видимо, разбил, когда упал, но за кровью была довольная, шальная улыбка. Дерзко глянув на отца, отбросив за плечо длинную чёрную прядь, он произнес:
– Негоже государю нашему за масками прятаться. И вокруг тебя их предостаточно.
Снова услышала царевна сердитый шёпот бояр. Много, много было этого шёпота.
– О чём ты, мой воевода? – Отец прищурился, медленно оглядел залу. – Вижу здесь только самых честных людей, у которых что на лице, то и на сердце.
Ратные снова засмеялись, косясь украдкой на бояр. Грайно вытер кровь с губ, так залихватски, что теперь капли попали прямо отцу на доспехи.
– Все в масках, до единого! Ты приглядись. А ещё лучше пожалуй каждому по чаше вина, маски и спадут. – Он подмигнул. – И мне пожалуй за потеху. Мою маску… – снова он ненадолго спрятал лицо за скоморошьей ухмылкой, – ты хотя бы знаешь. Она никогда не станет другой для тебя, как и твоя – для меня.
– А какую маску носит твоя царица, воевода Грайно? – тихо спросила мама, стоявшая всё это время подле них. – Если ты так зорок, расскажи.
Грозный, открыв лицо, повернулся к ней и ещё раз вытер губы. Она всё смотрела не то с грустью, не то с жалостью, не понять. Смотрела и ждала. Воевода сощурил светлые, серебристые почти глаза, склонился немного ближе, наконец улыбнулся.
– Я не зорок. Но маска твоя, царица, – Луна. Не та, что над Осфолатом красуется, а та, которую солнце затмевает. Редко она сияет, но сияет, и все любуются ею, даже само солнце. Сияй же и ты, царица. Спасибо за твою тревогу.
И он поцеловал протянутую руку окровавленными губами – заалел след на белой коже. Затем, глубоко поклонившись, Грайно первым спрыгнул с помоста и пропал среди раздухаренных, одобрительно ему что-то завопивших воевод. Он не сел сегодня с отцом, а уступил свое место главному из прибывших послов.
Пир продолжился. То и дело мама искала кого-то в толпе, а вот на отца сердилась: не оживилась, когда сказал тост, не танцевала, а только печалилась до самой зари. И не стёрла, так и не стёрла она кровавый поцелуй. Луна. Почему же луна? Как странно воевода её назвал. Какой весь он – странный…
Царевна всё думает о том вечере, думает и хочет уже даже спросить, но…
– Идут! – Грайно поднимает вдруг голову, начинает вставать. – Беги, малютка, а то ведь будут ругать.
И правда: шаги по ту сторону двери – лёгкие, мамины. Мама подслушивания точно не простит, от неё нужно прятаться, чтоб не поймала. И Димира, едва кивнув Грайно, срывается с места, мчит что есть сил по коридору. Не добежать до поворота… она ныряет в стенную нишу и оттуда снова осторожно, незаметно высовывает нос.
Грайно стоит перед дверями палаты, когда мама с усилием отворяет их. Он помогает ей удержать створку, случайно накрывает её руку своей рукой. Мама замирает, вскинувшись. Другая ладонь её тут же тянется, будто бы к его щеке, почти касается…
– Не бери греха. – Блестят перстни на удержавших руку пальцах. – Пустое.
Он шепчет это почти не размыкая губ, но слышно, всё слышно в коридорах. Мама вырывается, отступает.
– Настолько я подурнела, что обоим вам стала гадка?
– Ты… – Грайно запинается, а ведь не бывает с ним такого. – Что ты. Никого нет прекраснее, как бы тебя ни запирали, ни прятали. И бежать бы прочь.
Она не поворачивается больше, говоря:
– Не бедной луны тебе стоит бояться, а солнца и жмущихся к нему глупых чёрных туч. Много у тебя врагов, воевода. И грехов. Много, слушай свою царицу. Поберегись.
Летит белый подол, мама уходит быстро, не замечает старшенькую. Грайно, по-прежнему бледный, глядит ей вслед с окаменевшим, ожесточившимся лицом. Наконец отворачивается – и сам открывает тяжёлые двери.
– Звал меня, мой царь?..
Скрывается его величественный силуэт, и наступает тишина. Ничего уже не услышать.
…Царевна выскакивает из ниши и бежит, бежит что есть сил прочь. Она бежит, ревя во весь голос, размазывая кулаками слёзы и спотыкаясь, отталкивая попадающихся изредка стрельцов и слуг. Дальше. Дальше. Дальше.