– Хельмо! Хельмо, подожди, не уезжай!
Крик прозвенел по двору птичьей трелью, и Хельмо послушно замер с золочёными поводьями в приподнятой руке. Конь дёрнул ушами на звук, и вскоре к нему, громко топая и оскальзываясь иногда на грязи, подбежал худенький черноволосый юноша – впрочем, всё же мальчик. Мальчик этот восторженно оглядел Илги, потом ещё более восторженно – Хельмо.
– Увидел тебя в окно, – зачастил он. – Как я рад, что могу попрощаться! Отец говорил, у тебя не будет ни минуты. Ты уже в путь?
– Уходим в полдень, – покачал головой Хельмо. – Сейчас я… по делам. Я тоже рад тебе, Тсино. Разлука будет долгая. Ну… – Он легонько потрепал гриву фыркнувшего Илги и подмигнул: – Как сегодня? Есть для него что?
– Есть, есть!
Мальчик полез в карманы наспех накинутого золочёно-оранжевого кафтана и вынул несколько крупных кусков колотого сахара.
– Можно?
– Можно. Мне его в походе явно не побаловать, пусть радуется.
Тсино стал кормить инрога. Ветер ерошил мальчику волосы; он то и дело нетерпеливо убирал их с лица. Речь, обращённая к Илги, звучала ласково, но слов Хельмо разобрать не пытался – лишь отрешённо, с привычной задумчивостью, наблюдал. Встречи стоило избежать. Жаль, не вышло. Ну… хотя бы коню приятно.
Тсино был единственным ребёнком Хинсдро и пошёл в него: такие же густые чёрные кудри, такие же яркие и пытливые жёлто-карие глаза, такие же выраженные скулы. Отличала Тсино лишь необычайная долговязость, именно из-за неё он казался старше своего возраста.
С Хельмо их разделяло чуть больше восьми лет. Как раз когда Хельмо было восемь, новорождённый малыш окончательно отдалил его от дяди. Да и прежде появлялось всё больше наёмных учителей – бесконечно втолковывавших свои уроки блёклых фигур, которые затем затмил наставник в ратном деле, Грайно. Государев советник Хинсдро отныне отдавал всё незначительное свободное время долгожданному, любимому сыну и жене. Племянник видел его раз в неделю, а то и в две, сам быстро перестал навязываться: тетя Илана – юная, красивая, но злая – его не привечала, однажды так и сказала: «Да что же ты под ногами у нас всё время вертишься? Уже большой, скоро свою семью заведёшь, а всё отца выискиваешь! Не отец он тебе, не отец! Не был, тем более не будет».
Тогда слова поранили. Но, взрослея, Хельмо и сам понял, что дядя, не отличавшийся особой сердечностью, просто больше не мог расточать её на чужое дитя. К тому же с Хельмо ему всегда было непросто: тот, как бранился иногда дядя, «шёл в мать» – она была сорвиголовой, под стать себе выбрала мужа и осталась такой до самой смерти. Все её «егозливость» и любопытство, удвоившись, достались сыну. Хинсдро, не любивший лихого меча, а предпочитавший книги, умные разговоры и интриги, был достоин более примерного отпрыска. И бог его услышал: Тсино рос послушнее, покладистее. С охотой учился, не задавал неудобных вопросов, не дерзил, не сбегал. Что-то вроде маленького бесёнка, детёныша Полчищ, вселялось в него только в присутствии «любимого братца».
Тсино обожал Хельмо, с минуты, когда, будучи трёхлетним несмышлёнышем, увидел его в коридоре – облачённого в кольчугу и высокие сапоги, заглянувшего к дяде после тренировочного боя. Малыш, немыслимым образом вырвавшись от няньки, ухватил Хельмо за край плаща, потянулся к прятавшемуся за сапогом ножу и что-то счастливо залопотал, распахнув тогда ещё ярко-жёлтые, словно у птенца, глаза. Это повторялось каждый раз: Тсино, едва завидев Хельмо, мчался к нему, что бы его ни держало. Тсино звал Хельмо братом, хотя разница в их возрасте была слишком велика, чтобы сближаться, да и Хинсдро в удивительном единодушии с ратными считал, что негоже воину «нянчиться». За это Хельмо был благодарен дяде. Ему и так стоило усилий укоренить в голове и, особенно, в сердце понимание: малыш не виноват, что Хинсдро любит его. И точно не виноват, что дядя, в принципе, не способен любить больше, чем одно существо.
Подрастая, Тсино во всём тянулся за «братцем»: читал военные книги, изучал владение мечом, потребовал сшить себе точно такой же кафтан. Вслед за Хельмо Тсино полюбил и пёсью охоту, и даже богослужения: Хельмо нравилось монашье пение, он часто посещал храмы. И хотя под журчание голосов Тсино засыпал, он таскался по пятам, даже когда поход для государева семейства был необязателен. Постепенно Хельмо привык. К «младшему», к будущему царю, к существу, которое – десятилетним, забившимся в угол храма мальчиком – проклинал и звал не иначе, чем ворёнком. Он давно не держал на Тсино зла, единственным следом задушенной обиды была тоска. А сейчас к ней прибавилась тревога.