Мона не смогла выдержать взгляда золовки.
— Что значит «ролевик»?
— Он играет в ролевые игры.
— Вот как! А что Вильхельм об этом говорит? — спросила Булль.
— Ничего!
— Ну нет, он наверняка знает, что старший сын зарабатывает себе на жизнь шутовством! Разве не он унаследует усадьбу?
— Такого несчастья ему еще никто не желал! — со смехом парировал Улоф, обнажив ровные здоровые зубы. — Заниматься фермерским трудом, не спать ночами, прикидывая, как свести концы с концами, и как все правила соблюсти, и все бланки заполнить, — такого и врагу не пожелаешь.
Лицо Софии помрачнело.
— Наша усадьба существует с конца восемнадцатого века! Одумайся! Кристоффер ведь выплатит тебе твою долю, когда Вильхельм больше не сможет работать!
— Кристоффер не хочет. Не желает быть привязанным к земле, — сказала Мона. — Он не создан для этого.
— Что же будет, когда у Вильхельма откажет спина? — спросила София.
— Можешь и сама подсуетиться, если неймется спозаранку ходить в коровник навоз выгребать, — захохотал Ансельм так, что поперхнулся пирогом. Ему как диабетику поставили тарелку с выпечкой без сахара, но он уже все съел и потянулся к общему подносу. Мона его не останавливала — бесполезно.
— Хенрик, может, заинтересуется. Хотя бы ради леса. — Улоф, прикрывшись от заходящего солнца, глянул на соседский двор, где стоял экскаватор Хенрика. Дорогая штука. Говорили, сосед купил его за баснословную сумму — миллион семьсот тысяч. Но денежки у него всегда водились.
— Вильхельм никогда на это не пойдет! — возмущенно сказала София. — Оба терпеть друг друга не могут после ссоры из-за прибрежной земли и рыбных угодий. — Вид у нее был такой, точно Улоф произнес кощунство. Тот едва сдерживал улыбку.
— Отец по-прежнему отказывается платить за аренду берегового участка. Утверждает, что в губернском архиве есть бумага, по которой участок находится в бесплатном пользовании всех жителей Эксты, — сказал Улоф, наморщив лоб. — Если он не одумается, то придется заплатить целое состояние. В архиве этого документа никто не видел. А без него никакой адвокат не возьмется за это дело.
— А ты что скажешь, Мона?
— Я в это не вмешиваюсь.
— Так пора это сделать! — сказала София, поднялась из-за стола и смахнула с шорт крошки. Подруга сделала то же самое.
— Спасибо за кофе.
Они помогли убрать со стола.
— Не хотите нарвать себе крыжовника? Я просто не успела убраться в рыбацком домике. Может, я съезжу туда прямо сейчас на велосипеде, а Улоф потом подбросит вас на машине вместе с ягодами? — предложила Мона.
Нет, спасибо, дорогуша. Нам бы теперь только вымыться и лечь спать.
Они вчетвером влезли в «сааб» Улофа, втиснув туда же клетку с попугаем какаду. Птица выдернула у себя перо и осуждающе посмотрела на всех черными глазами. От одиночества и недостатка общения птица занималось самоистязанием. Как святая Биргитта, смеялся Улоф. Хотя Биргитта пошла еще дальше, лила расплавленный воск себе на сгиб локтя и сдирала корки с запекшихся ран, чтобы снова пошла кровь, или стегала себя бичом по спине, если ее муж опаздывал домой.
Мона хотела было сесть на переднее сиденье рядом с Улофом, но София ее опередила.
Мона слышала, как они говорят о цистерцианском монастыре в Руме и о руинах в Висбю, но так нервничала, что с трудом понимала их слова. А вдруг на полу остались капли крови или еще что-нибудь такое?
— Мона, ты почему не отвечаешь?
— Извините!
Улоф понес чемоданы гостей через двор к домику. София побежала налегке вперед, щебеча:
— Глядите, здесь есть цветы — альбиносы! Синяк не синий, а белый!
Рыбацкие домики отбрасывали длинные темные тени. Сети медленно покачивались на кольях. Нога у Моны болела, место укуса дергало. Она хотела подойти к дому первой и открыть дверь, но тело не слушалось. Болело не только тело, но и душа.
София наклонилась, чтобы достать ключ из-под камня за углом бревенчатого дома. И тут Мона спохватилась, что забыла его туда положить. Во всяком случае, она не помнила, чтобы его туда клала. Но София вытащила этот здоровенный ключ. Вставила в замок. Дверь открылась сама.
— Так тут не заперто? Мона, а куда ты дела лоскутный половик, что здесь лежал? Его ведь еще мама соткала. Последний ее половичок. Синие полоски — это моя школьная форма первого класса и детское одеяльце Вильхельма. Черные — это прабабушкино подвенечное платье. Она выходила замуж в платье из черного шелка и держала в руках букет ярко-красных пионов. Я думала, а не взять ли мне половик в Стокгольм… Вильхельму все равно. Ты, что ли, взяла его домой постирать? — с этими словами София распахнула дверь и зашла в домик.