— Держи!
Толстяк дёрнулся, ухватил широкий конец удилища. От страха он, похоже, ничего не соображал, уж точно не заботился о том, чтобы удочка осталась целой.
Немного погодя мальчишки сидели рядком на берегу, промокшие, перепачканные, и размазывали слёзы по лицам. Гундольф, наверное, от пережитого страха и унижения, а вот хвостатый плакал об удочке, сломанной в двух местах. Неясно ещё, что скажет отец. Но не гнев отцовский страшен, а просто — жаль эту чудную удочку, и что отец огорчится, и что всё это ради толстяка, чтоб он был неладен.
— Слышишь, — вдруг зло сказал Гундольф, — не думай, что мы теперь друзья!
Больше они не перемолвились ни словом, пока сумерки не сгустились над болотами и родители хвостатого не вернулись из леса.
Первым делом отец отвёз толстяка родителям, которые уже хватились отпрыска, а затем долго сидел, крутя изломанное удилище так и сяк.
— Ты поступил правильно, — только и сказал он сыну. Даже бранить не стал, но на душе у мальчика всё равно было горько.
— Я вырасту и сделаю тебе удочку ещё лучше, — пообещал он. — Самую прочную, которая никогда не сломается!
— Чудачина, — улыбнулся отец, ероша тёмные волосы мальчишки. — Что ж, буду ждать. Не спишь-то чего?
— Да что-то… — замялся мальчик. — А расскажи мне ещё про город!
Отец хмыкнул.
— Ну что ж, — сказал он. — К западу отсюда есть город с широкими улицами, вымощенными камнем, и высокими домами, как две или даже три хижины, поставленные друг на друга. Прежде он звался городом Пуха-и-Пера, и правили им пернатые, живущие в серебряном дворце. Не только городом, конечно, а всеми нашими Южными долинами. Так уж повелось издавна, что пернатый народ заботился о Лёгких землях. И Восточными равнинами управляли они же, и севером.
Мальчишка зевнул, устраиваясь поудобнее. О том, что Лёгкие земли делились на юг, север и восток, плавали в Бескрайнем море и были прежде под властью пернатых, он уже хорошо знал, и это было не интересно.
— Пернатые, говорят, чем-то были похожи на людей, но мне их видеть не довелось, — продолжил между тем отец. — Наружу они выходили редко, обычно от их имени действовали наместники. Внешние стены дворца были искусно выплетены из серебряного кружева таким образом, что там и сям образовывали клетки, и в них жили певчие птицы. Обычные, не разумные. Как они пели по утрам! Весь город, казалось, наполнялся этим пением. К каждой клетке был приставлен особый человек. Вот отец Гундольфа, к примеру, служил прежде досмотрщиком тридцать седьмой клетки…
— Скука, — вздохнул мальчишка. — Ты дальше расскажи!
— А что дальше, — помрачнел отец. — Дальше с севера пришёл властелин стальнозубых волков. Убил пернатых, что правили городом, певчих птиц разогнал, фонтаны снёс, а дворец разрушил до основания. Возвёл новый, из камня и металла. Повелел открыть больше кузниц и мастерских и принялся создавать неживую жизнь.
В чём-то стало удобнее — ведро из колодца больше не приходилось тащить руками, и станки появились, которые за ткачей выполняли их работу, и тележки, пыхтя паром, поехали с грузами сами по себе, без коней. Но цветы в городе все умерли, а деревья парков пошли на растопку. Вместо птичьего пения жителей начали будить фабричные гудки да шум машин, а воздух стал до того густым и невкусным, будто не дышишь, а вязнешь в смоле. И небо, голубое небо в городе можно увидать теперь только с высокого шпиля колокольни, которую тоже превратили в мастерскую, а колокола заменили тикающими часами.
— Вот бы поглядеть на эти машины, — мечтательно протянул мальчишка. — Как жаль, что вы ушли из города! Я бы устроился в мастерскую, выучился обращаться с металлом и творил всякие чудеса!
При свете маленького фонаря, внутри которого загорались и гасли светляки, было видно, как отец покачал головой.
— Кто бы тебя взял, — возразил он. — Таких, как мы, и на шаг не подпускали к мастерским. Разве что мусор, сваленный у чёрного хода, позволяли забирать.
— Но времена-то изменились! — с мольбой произнёс мальчишка. — Если здесь, на болотах, мы мирно соседствуем с людьми, то, может, и в городе тоже? Может быть, сходим туда…
— Нет.
— Поглядеть хоть разок!
— Нет, я же уже сказал.
— Но почему, отец?
— Я не одобряю того, что сделали с городом, да и со всем нашим миром. Не хочу этого больше видеть и не понимаю, как может мой собственный сын мечтать о машинах! Они мёртвое, уродливое и бездушное подобие жизни, и на сторону нового правителя я никогда не встану, лучше уж сгнию на болотах. Спи, и чтобы больше ни слова!