Старший брат сообщал из гимназии, что с Алешей учатся успешно и жизнью своей довольны. Коля позавидовал братьям. Здесь в Макарьеве он один, как птица в клетке.
- Хочу в Казань. Обратно... в гимназию...
Мать выслушала его спокойно, будто и не удивилась.
- Хорошо, - улыбнулась она. - Поедем.
Одобрил ее решение и дед, хотя и горькой была для него новая разлука с внуком.
Собрались быстро: в конце марта зимний путь ненадежен. До Казани четыре дня езды по твердой дороге. И вот они опять на тройке лошадей, в рогожной кибитке. Звон-"
кий говор бубенчиков теперь звучит по-другому. "В Казань... В Казань..." - выговаривают они. Говор их успокаивает и веселит надеждой. Когда кибитка заворачивала за угол, сердце Коли заныло. Он оглянулся на деда, сгорбленного, жалкого, - тот опирался рукой о калитку и пристально смотрел им вслед...
Снова бегут лошади, позванивая бубенчиками, шуршат колеса на дороге, и за каждым поворотом открываются новые картины - то большое озеро, то снежные поляны, окруженные темными соснами.
Днем хорошо было ехать, но еще лучше ночью. Ни Коле, ни матери не спалось. Они сидели молча, думая каждый о своем, и не могли надышаться приятным весенним воздухом.
При выезде на Волгу из-за леса показалась полная луна и залила серебристым светом снежные просторы. Впереди по дороге шел одинокий путник, напоминавший Коле мальчика-помора. Тот в такую же ночь, одинокий, шагал с котомкой за плечами навстречу тяжелой, но прекрасной жизни.
Коля прижался к плечу матери.
- Замерз?
- Нет, мама. Ты за меня теперь не бойся. Учиться буду хорошо.
Мать обняла его за худенькие плечи.
- Спасибо.
До ночлега и в следующие дни - до самого приезда в Казань - больше не говорили об этом. Но когда собрались идти в гимназию, к Яковкину, да еще с такой трудной просьбой, Коля не выдержал.
- Мама, - сказал он, - пусть он только примет. После я докажу этому инспектору, что я не попугай. Больше тебя ничем не огорчу. Никогда.
Прасковья Александровна поцеловала его.
- Я верю тебе, Коля.
* * *
Разговор с Яковкиным затянулся.
- Распущенность! - кричал он, шагая по кабинету и поворачиваясь так, что брелоки часовой цепочки позвякивали на его круглом животе. - Если такое допустить, все мальчишки по домам разбегутся. Дурной пример, сударыня, и пагубный!
Прасковья Александровна сидела бледная. Сжав руки, она молча смотрела, как беснуется человек, от которого зависит будущее мальчика, ее сына.
- Прошу вас, простите крестника Сергея Степановича. Больше таких поступков не будет с его стороны, обещаю, - заверила Прасковья Александровна, когда инспектор замолчал. И, странно, ее сдержанность понравилась Яковкину. Слезные просьбы его раздражали.
- Ну что ж, - сказал он, усаживаясь в кресло. - Пусть будет по-вашему. Но предупреждаю: на собственное содержание. Достаточно того, что ваш старший уже принят на казенное. Этот же пусть еще заслужит. Учредим за ним особое наблюдение. Особое! - подчеркнул это слово коротким взмахом жирного пальца. - И при первом же случае...
Не договорив, Яковкин повернул кресло к столу и придвинул к себе толстую папку с бумагами, дав этим знать, что разговор окончен.
Прасковья Александровна даже не помнила, как поклонилась ему и вышла из гимназии. Очнулась она у дома, где ждал ее сын. Еще на лестнице провела рукой по лицу, вытирая слезы, так что Коля, кинувшийся к ней, увидел только ее радостную улыбку.
- Все благополучно, сын мой: ты принят.
Коля, неожиданно для себя, тоже улыбнулся. Будто в груди его лед растаял. Все тяжелое потускнело в памяти, осталась только тоска по великолепному зданию, похожему на греческий храм, по товарищам, особенно по веселому соседу - Мише Рыбушкину.
В тот же день пошел он в гимназию. Опять его стригли под гребенку, водили в баню, выбрали по росту мундирную курточку, повязали суконный галстук. Выдали также перчатки, носовые платки и гребенку. Теперь он становился полноправным учеником гимназии.
Надзиратель разночинских камер, Сергей Александрович Попов, осмотрел Колю со всех сторон, поправил галстук и весело сказал:
- Все как полагается. Теперь войдем в залу. Матери, должно быть, не терпится обозреть сына своего во всей форме.
В зале ожидания Коля заглянул в зеркало и не узнал себя. Когда же присмотрелся к форме, обнаружил, что мундир ему выдали не тот.
- Сергей Александрович, - повернулся он к надзирателю, - ошиблись, не ту форму дали. Посмотрите, пуговицы белые. Ведь у всех на куртках золотые.
Надзиратель вытер платком лысину, откашлялся и наконец ответил как-то нехотя:
- На то было царское указание.
- Какое? - не понял Коля.
- Золотые пуговицы - у дворян. У разночинцев - белые.
Попов был добродушным человеком. Заметив, как дрогнули губы у мальчика, он утешил его:
- Разница тут небольшая. Лишь бы учились хорошо...
Пойдемте-ка вниз. Маменька уже, наверно, там, с братьями в их спальной камере находятся...
Ему не хотелось говорить, что и спальные камеры для разночинцев отдельные, а в классных и в столовых полагалось им сидеть за другими особыми столами.
- С братьями будете жить в одной комнате, - сообщил он.
Однако ни братьев, ни матери в спальной камере не было. Коля попросил у надзирателя разрешения подняться на второй этаж.
- Только в классы не заглядывайте. Там сейчас идут уроки.
На лестнице Колю задержал чей-то голос.
- Подождите! Подождите! - кричал ему вдогонку светловолосый толстый гимназист с голубыми глазами. Бежал он по лестнице, немного задыхаясь. Ноги у вас длиннее моих, - улыбнулся он. - Поэтому и не догнать. Я знаю вас, тогда еще сказали, будто не Княжевич, а вы сами стекло разбили. Помните? Ну вот, я запомнил. Мы с вашим братом Сашей в одних классах. Меня зовут Сергей. Да, да, Сергей Аксаков. Так что будем знакомы. Нашего полку прибыло. Рад, очень рад!
Коля не понял, чему же тут радоваться. На темно-зеленой курточке у того золотые пуговицы. Дворянин. Стало быть, сидеть им за разными столами. Но гимназист глядел ему в глаза так доверчиво, а толстые губы его улыбались так добродушно, что Коля согласился:
- Да, будем знакомы. Я - Николай.
- Лобачевский, - добавил Аксаков и крепко пожал ему руку. - Отлично... Куда же мы пойдем и что вам показать?
Коля был тронут.
- Хотелось бы все посмотреть, снизу доверху - сказал он. - Я ведь и в первый раз ничего не видел. Знаю Только, где контора, кладовая, спальня.
- Тогда начнем сверху, - предложил Аксаков. - У меня свободный час. Пойдем...
Они поднялись на верхний полуэтаж, из окон которого виден весь двор.
- Тут вот живет квартирмейстер поручик Михайлов, - объяснял Сережа, показывая двери. - А здесь квартиры служителей канцелярии. В этой большой комнате - больница, дежурит в ней доктор Бенес. А вот квартира преподавателя фортификации.
- Какой? - не понял Коля.
- Преподает нам артиллерию, - пояснил Аксаков.
- Разве?
- Не только артиллерию, но и фехтование, тактику.
Ведь наша гимназия именуется императорской, поэтому обязана готовить к службе и гражданской, и военной.
Коля удивлялся:
- Не знал такого...
- Еще узнаешь... Пойдем-ка вниз. Я расскажу тебе историю этой гимназии.
Они спустились вниз и в конце коридора уселись на скамейке между окном и шкафом.
- Тут нам никто не помешает, - сказал Сережа. - Так вот... Слышал я, рассказывал один учитель. Раньше в Казани была духовная семинария и духовное училище. Готовили священников. Там и предметы у них были все богословские. А ректор Московского университета хлопотал:
нужна Казани гимназия, чтобы готовить будущих студентов. Открыли ее. Случилось это пятьдесят лет назад. Первым "командиром гимназии" был какой-то писатель Веревкин. Его драмы, говорят, и в Петербурге ставились.
Первых воспитанников было всего лишь четырнадцать, и среди них Державин.
- Поэт? - спросил Коля.
- Тот самый... Учили тогда кое-как - читать и считать...
- А геометрию?
Аксаков махнул рукой:
- До нее не дошли... Послушай-ка, что говорил Державин в своих воспоминаниях. Тут я выписал несколько слов из его книги. - Он достал из кармана свернутый вчетверо листок и, бережно развернув его, прочитал: "Нас учили тогда языкам без грамматики, числам и измерению без доказательства, музыке без нот. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали..."