Купцы поедут в Астрахань или в Нижний — привезут своим дочкам да женам персидских тканей. Ну те и разгуливают в своих празднишных нарядах, девок ивановских дразнят. Матвей поглядит, бывало, на такие наряды и толь ко пальцами щелкнет: вот это да, это — мастера, умеют дать лицо товару. Нам бы эк-то…
Ровно облачко на него наплывет. Так весь и затуманится. Не то, чтобы завистлив он был, а вот что-то гложет его. На цвет, если он искусно положен, спокойно глядеть не может.
Весной дело было. Раскинули у Поганого пруда холсты. Избенка Матвеевых родителей как раз против стояла. На лужайке пестро так, цветисто, красиво. Всякие: белые, красные, синие — наподбор, какой хошь цвет выбирай. И небо голубое, голубое.
Залюбовался Матвей лужавинкой. Пошел по лугу, целую охапку цветов набрал, ровно павлиньим хвостом закрылся. Отец с матерью на коче сидят, гусей отпугивают, больно птица недогадлива, не глядит где что.
Матвей подошел к миткалям и давай цветы гроздьями раскидывать, да не как попало, а с разбором — какой цветок к какому.
Раскатал катушку, миткаля, кисти, краски свои разложил.
Говорят родители:
— Зря, парень, пустое задумал.
А Матвей им в ответ:
— Мы что, супротив заморских не выстоим? Еще как выстоим!
Отец на смех поднимает:
— Выстоим. Знаем, как ты выстоял. Сунулся и пришел ни с чем.
Такими-то словами отец все и испортил. Весь задор парня погасил. Сразу и цветы для Матвея померкли. Плюнул с досады, вышел в сенцы. Думает: теперь до смерти будут попрекать.
И такая досада взяла Матвея, вбежал он в избу, сгреб картуз да и говорит:
— Коли так, за непослушность не вините. Пойду по свету свою дорогу искать. Найду я ее. Не может того быт чтобы моей дороги на земле не значилось. Коли на лугу она и цветами заросла, — дунет ветерок, цветы наклонятся, по сторонятся.
Отец с матерью и спохватились. Хоть и не больно ублажали да ласкали они сына, а любили его. Как же: один сын, вся надёжа в нем. А тут уходит нивесть куда, нивесть к кому, в чужу сторону горе мыкать. А чужа сторона, ох, несуетлива была, потому-то и говорят: на чужой стороне и жук мясо.
Кабы не сестрица, можа и ушел бы Матвей от родителей. Да сестра встряла; глянула и улыбкой своей и осветила: грех, мол, Матвеюшка, каждое слово родительское в строку ставить. Полынно живется им, вот и сказали горькое слово. А без тебя, братец, я тоской изведусь.
У девок слезы близко. И заплакала, на плечо брату ткнулась.
Ну и остыл Матвей. Походил по избе, успокоился. За окном солнышко, хоть и малы оконца, а открыл их, глянул на цветы и сам солнышком заулыбался.
Научился Матвей штофную ткань расписывать. В чужую набойную не пошел, свой уголок завел, небольшой, только верстак поставить. Делал товарец ходовой, на мебель его больше брали — стулья, диваны обивать. И занавески расписывал и другие штуки. Да так делал, что лучше нельзя: у него и цветы, и травы, и птицы красноперые, а где и человек, смотря по надобности.
Пошли, поехали к нему покупатели, купцы разные. Заказами его завалили. Один просит: мне обои в спальню заготовь, другой — мне обивку на кресло, да чтобы поцветистей. А насчет цветов Матвею не указывай, он в этом понимал поболе прочих.
Дошел слух и до Антипы: Матвейка-де Гарелину полотна расписал на все стены, забавно, рукодельно. Антипа терпеть не мог, чтобы у других было лучше, чем у него. Ни свет, ни заря к Матвею примчался:
— Ты, сказывают, всяки хитрости расписываешь. Занавесочки тоже ладишь. Я галдарею летню себе поставил. Матерьицу на стены распиши. На стулья обивку той же масти сготовь, скатерти на стол и на окна занавесочки.
Матвейка хоть старую обиду и не забыл, а говорит:
— Ладно. Приду. Мне деньги нужны: сестре подарок к именинам купить.
Антипа ему вопрос:
— Что за сестра? Покажь.
Клавдейка о ту пору была в самой красе — хоть картину с нее пиши: невеличка, круглоличка, румянец во всю щеку. Не успела еще фабрика-то ее высушить. А краше всего в лице глаза — большие, серые. Глазами-то ее все парни любовались. Ну и другими статьями деваха вышла.
Антипа, как увидел Клавдейку, так сам не свой стал.
— Где, — спрашивает, — работаешь?
Узнал, что у него на фабрике, и только усмешечка по лицу прошла, ни слова больше не сказал.
Вот смена кончилась, управляющий приказывает Клавдейке.
— Эй, краля, тебя в контору зовут. Быстро!
Перепугалась Клавдейка. Ей бы надо скорей домой, а она по оплошности своей прямо в контору и пошла. Ну, и попала в западню. Антипа дверь-то на ключик. А окошечко на третьем этаже, не выпрыгнешь, не полетишь, не ласточка с крылышками.
Как пришла Клавдейка в себя, встала перед Антипой и ни с места. Глаза большие, серые и такие страшные, что выморочного в озноб бросило. По глазам видно, кабы воля она Антипу в грязь бы втоптала. А бледна — словно из гроба встала.
Оторопь на Антипу напала:
— Ты что, окаменела? Чего уставилась? Али давно хозяина не видела?
А у самого губы трясутся.
— Эх, ты! — сказала Клавдейка, плюнула в глаза Антипе, залилась слезами и поплелась от фабрики.
Дома заперлась в чулане, лицом в подушку — не уймется, не успокоится.
Утром Матвей к ней:
— Что с тобой, сестрица?..
А она упала братцу на плечи и во весь-то полный голос взревнула. А потом спохватилась, полушалок на плечи, кусок в карман да и поплелась через овраг к Уводи в сторону антипиной фабрики. Идет, а ее, ровно былинку ветром, покачивает.
В обед бегут ребятишки от Козловых бань, кричат:
— Девка утопилась.
Дело не ново. Побежал Матвей, смотрит: Клавдейка.
Принесли ее к фабрике, положили у ворот. А у девки глаза большие, открытые, страшные… и вроде живые. Народ ахает да охает, столпились, стоят.
Антипа как раз тут и выкатывается. Губы задрожали, голова затряслась, сейчас кататься начнет. Только и ладит:
— Батюшки, батюшки, закройте девкины глаза. Что она на меня глядит?..
Этакими глазами в точности глянула она на хозяина, когда из конторы уходила.
Хлоп Антипа, пена изо рта, и принялся биться, колотиться, стоном стонать.
Ну, унесли деваху. Схоронили за оградой.
У Матвея сердце кровью обливается. Однако скоро пришлось опять за свое дело приняться: с похоронами-то в долги влез, надо отрабатывать. Стал лишние подряды брать Антипа с того дня вовсе покой потерял. То ли придуривал, то ли вправду хворость его точила на корню. Стал он глаз бояться.
Пришли девки да бабы рядиться, десятка два, так из всех пришлых Антипа пятерых отобрал. Какая девка ни сунется, у него один ответ:
— Ступай домой, ишь глазищи-то…
Губы задрожат, голова затрясется, вот-вот опять кататься начнет.
Другая попытается, и той тоже:
— Ишь буркалы, как у коровы. Проваливай. Али в гроб меня вогнать задумали?
И третьей:
— Чего на меня уставила свои плошки?
На том месте, где Клавдейку из пруда вытащили, велел часовню поставить. А это и в святцы не заглядывай: значит новый грех.
На людях Антипа перестал показываться. В саду флигель себе поставил, отшельником поселиться одумал. Тканью расписной порешил стены обить, а на ткани, чтобы одни цветы были.
Ну, мастера для этого лучше Матвея не сыскать. Антипа опять за ним послал. Дал ему тканей наилучших, во флигель определил.
Матвей за дело принялся. Чего только он по полотну ни раскинул: лужавинки в цветах и кустики, и деревца, птички златоперые на сучьях качаются, ручейки текут, облака плывут, и все к делу да к месту. День с ночью выписал. На занавеске на одной половине солнце сияет, на другой месяц гуляет, вкруг его, как горох, звезды рассыпаны. А под солнцем и луной сады зеленые.
У Матвея уже дело к концу подходило, как собрался Антипа в Шую. Правил он сам, кучера с собой не брал, не любил. Дело было к вечеру. Небо пунцовым ситцем горит. Как раз впереди, на конце дороги, где небо с землей сходится, видит Антипа стоит статная девка в красном сарафане, в красном платье.