— Что за прича: ни облако впереди, ни девка? Да что-то больно высока.
В толк не возьмет сразу.
— Тпру, милок, тпру, Чалый, — сдерживает он лошадь. А Чалый удила грызет, бойко ступает, никак не остановишь.
Губы дрожат у Антипы, голова трясется. Потерял он память, ткнулся в возке, хрипит, бьется. Лошадь испугалась, вскачь понесла. Долго ли так он катился, не помнит, в чутье-то пришел, видит: Чалый устал, шагом бредет.
Остановил Антипа лошадь и слышит впереди голос манит:
— Чего встал, трогай!
Точь в точь Клавдейка зовет.
Голос все ближе:
— Постой, постой, не гони, на меня взгляни!
Обернулся он: девка в огневом платье высоко поднялась и совсем близко у задних колес.
Душа у Антипы в пятки ушла: «Клавка гонится, из могилы встала. Ее глаза в точности!»
Лошадь-то вскок, а шаг с воробьиный скок: бегать всегда коротка нога. Хоть ты в лапти обут, каждый лапоть пуд. Ты бы снял сапог — да нога поперек. Для беглеца верста без конца. Вот так-то оглянется Антипа, а девка ближе, и глаза у нее все больше.
Ни жив, ни мертв, пригнал Антипа домой. Лошадь бросил у крыльца, а сам ползком да кувырком вскарабкался кое-как по лестнице до своей галдарейки. Дверь на крючок, никак не отдышится, никого на свою половину не пущает.
Вторые петухи пропели, тут и ахнул Антипа: эва, куда девка дотянулась — до третьего этажа… стоит в окне да и заглядывает одним глазом к Антипе в спальню. Глаз большой и с ресницами, а строгий — страсть.
С перепугу Антипе послышалось:
— Вставай, принимай, я в могиле не спала, миткали тебе ткала.
Антипа с кровати да на пол, пополз на карачках в угол.
Как опомнился, сел он возле приступочки и уставился на Матвееву роспись, где цветы, будто живые, раскиданы. Только бы ему к занавесочке подойти, где солнце с луной, как занавесочка-то вроде подалась от него и кто-то оголчил:
— Ну-ка, погляди в мои глаза.
Смотрит Антипа на занавеску, себе не верит. Из листьев зеленых, из цветков пестрых вроде смотрит на него девка в ярком клавдейкином сарафане. Недобро смотрит. Пальцем грозит. Антипа крестится, заклинает, — да не тут-то было. Девка не уходит, все шепчет:
— Никуда ты от меня не скроешься.
И как облапит его эта девка, схватит за горло и давай мять, катать по флигелю.
Что с Антипой было — не знаю. Так на полу, как куль с пряжей, он и остался. Прибежали люди с другой половины, не поймут, что стряслось: лежит хозяин в своей галдарейке, головой под кроватью, а ногами к порогу, в занавесь пеструю обернут. А на занавеси меж цветов и трав, меж солнца с месяцем выписана деваха. Глаза у нее огромные, чисто клавдейкины.
Видно Матвей-то все думал о сестре, так и нарисовал ее. А Антипе эти Матвеевы думы лютой казнью обернулись.
КУПЛЕННЫЕ КОСЫ
В старые-то времена ивановские фабрики больше на привозной пряже работали. Да только перевоз дорогонько обходился, невыгодно получалось. Вот и порешили фабриканты свои прядильные заводить. Среди таких новых-то дельцов знавал я одного горшечника, Захаром его звали. Торговал он на базаре с лотка, да бросил, сгрохал прядильню. Статья эта оказалась доходная, разбогател Захар-горшечник. Ну, а если на чистоту говорить, с того ему деньги шли, что прядильщиц ценой не баловал, а к банкаброшам старался ребят ставить, — им-то и вовсе дешево платил.
Из ближнего села подрядилась на прядильную Настя — девушка молоденькая, красоты невиданной. Мать у нее весной в озере утонула, отца по увечью из ткацкой разочли, он с горя и запил. Мастер к ватеру поставил ее на самый тонкий номер, где и старые прядильщицы, полжизни прявшие, не больно справлялись. А Настя сразу их опередила, — такую добротную пряжу стала давать, что все дивовались.
Спрашивают ее:
— Как это ты, Настя, управляешься? Уж не помогает ли тебе какая неведомая сила?
Бывало, возьмут нитку и волос из косы у Насти, положат на ладонь, сравнивают. И что ж вы скажете? Нитка не уступает. А прочная — не оборвешь. Косы у Насти были длинные. Вот раз и скажи она в шутку:
— Потому так тонко пряду, что на своем волосе прикручиваю.
С тех пор этот слушок и пошел по фабрике гулять.
А Настя только посмеивается: весь секрет был в руках мастерицы да в стараньи.
Меж тем дошел слушок до Захара-горшечника. Тот сразу взял девушку на заметку. Пришел в прядильную, увидел; настасьины косы и подумал:
— Попалась, русалка. С такими волосами я тебя отсюда не выпущу.
И стал Захар помаленьку подлаживаться к Настасье: куплю-де косы чохом. Вон они какие длинные, чуть не до пят. На каждый станок дам по волоску, пусть и другие прядут, как Настюшка.
Так и сказал:
— Продай косы, дорого дам. На что они тебе?
Удивилась девка:
— А тебе на что? Али плешь свою прикрывать?
У Захара и впрямь плешь оладышком на маковке желтела.
Однако девкины слова хозяин за обиду не счел, спокойно так ответил:
— На дело понадобились. Остриги, давай. Ну, так и быть, прядку можешь себе оставить.
Настасья спрашивает:
— Что ты меня метить, что ли, задумал? У тебя дочерей целый куст — остриги любую.
Захар плюнул:
— Не на то, чтобы любоваться, покупаю твои волосы. Сама сказывала, чьи у тебя косы…
— Свои.
— Свои-то свои, да кем подарены?
Настасья совсем опешила, намека не поняла.
— Батюшка с матушкой подарили.
— Батюшку твоего я знаю, а вот в каком озере твоя матушка плавает, в каких камышах прячется?
«Ну, — думает Настасья, — хозяин наверное даве лбом о притолоку стукнулся, рассудок стронул, ни весть что брешет».
А Захар прилип, как муха летняя, не отмахнешься. Долбит и долбит свое.
Потом стращать стал:
— Постой, придет срок, не ножницами сниму, а по волосу выщиплю.
С того дня и пошел хозяин всякие подкопы подводить. Однако Настя тоже не дремала, не больно в обиду-то давалась. Не робкого десятка была. В работе не проштрафится, за словом в карман не полезет.
— Я, — говорит, — покажу тебе, лысый горшок, почем коса, почем волосок.
Захар-горшечник на своем веку-то скольких людей обманул, — научился. И перехитрил он Настасью.
Идет он раз мимо трактира, видит, настюхин отец с лошадью целуется.
— Ты что, Ермолка, к кобыле прикладываешься? — спрашивает Захар.
А у Ермолки язык еле-еле ворочается.
— На шкалик взаймы прошу.
Смекнул Захар. Дал четвертак и расписку требует. Конторский писарь в два счета сготовил грамотку. Ермолка крест поставил, схватил четвертак да в кабак.
А что в грамоте было написано, — он спьяна даже и не спросил.
Под воскресенье пряхи за получкой явились.
Писарь на Настасью не глядит.
— За тебя, — говорит, — всё отец получил, ступай себе.
— Как так? — удивилась Настасья.
— А так. За год вперед жалованье забрал. Вот и расписочка.
Девка ахнула. Знала она своего отца.
Дома на него с укором кинулась, тот кстится-божится, всего навсего четвертак получил — двугривенный пропил, а пятак на похмелку остался.
В те старые-то времена кому жаловаться пойдешь? Всюду хозяину верили: ворон ворона, вестимо, не уклюнет. Настя порешила с фабрики уходить, да не тут-то было.
— На тебе, — говорит хозяин, — долг: отработай.
И пашпорту не отдает. Сразу запутал девку, как паук муху. Жужжи не жужжи, не вырвешься.
Опять принялась она за свою пряжу. В приготовительной-то ровница всему делу лицо придает. Если хороша она, то и пряжа на славу, а там и ткань выйдет первосортная.