Настя в своем деле толк знала: много веретен в ее подчинении было, и все веретена, как солдаты командира, слушались. Утречком прибежит до начала смены, машину примет, проверит, все ли в порядке, — такой уж обычай был. Ватер у нее чистый, планки, валики, катушки всякие — тоже в полной исправности.
Заправила машину и поглядывает, как ровница идет на ватер. А у самой глаза, словно у подъязика, — красные, с ночи наплаканы. Обходит, на веретена посматривает, попутно нити присучивает. Пока съемщицы снимают, она замок заведет, ремень осмотрит, коли какая задиринка, — шорника покличет. Минуткой дорожит. Минутка — катушка, секунда — веретено, а за веретено хоть полгроша да причтется. Торопилась Настя отработать кабалу.
Все на Настю любовались. Сам Захарка зайдет проведать, встанет против настиного ватера и все смотрит, не отрываясь. Бабенки подшучивать над Настей стали:
— Надоел Захарке свой заплесневелый сухарь, к румяной булочке подбирается…
Ну это они, конечно, зря. Затем ходил Захар, что все хотел понять, какой такой секрет у Настеньки. Однако сколько глаз ни пялил, ничего высмотреть не мог.
Работает Настя и сама с собой беседует. Сменяет валик с задиринкой и приговаривает:
— Эх ты, валик-сударик, своей занозой сейчас у меня все дело испортишь. Иди-ко отдохни к мастеру.
А сама другой валик ставит.
Вот однова слышит она, как Захарка в цеху на рябую работницу кричит. А та баба-то была с ленцой, снасти в грязи держала.
— Что ж ты, мухами засиженная, за пряжей не глядишь. Присучка на присучке. Пряжу негодную хошь дать, а денежки хозяйские сполна получить. Нет, эдак-то не поддудит. Машина у тебя, смотри, вся седая, вся в пуху.
Рябая взяла щетку и ну махать ею бестолку. Пыль валит прямо в товар, в наработку.
Схватил Захарка нерадивую за космы и потащил к Насте. Та как раз валик протирала.
— Учись, чортова кукла, коли своего ума не нажила, вот как добрые-то люди делают, вот с чего у них пряжа и бела и мягка…
Настюха взяла в обе руки рвань, одну, спрыснутую керосинцем, в другую сухую. Протерла досуха. Валик заиграл. Рябая с дуру и брякнула:
— Что ты мне на нее пальцем указываешь. Ей русалка помогает. Она волосом задарила ее. Нечего нас по ней равнять.
Тут уж Захар решил, что и верно дело у Настюхи нечисто.
— Обидел я ее, — думает он, — как бы русалка мне спину не нагрела.
Поглядел еще раз, как Настя картинно обращается с веретенцем, решил ее задобрить.
— Дам тебе, девка, на подсолнухи в святки, забуду про отцов долг. А ты обучи всех работать по-своему. Растолкуй им как и что. Сам я в твой секрет не вникну.
Настю такое зло взяло на скупердяя Захарку, что она все, как думала, на ладонь безо всяких заковык и выложила.
— Мой секрет весь на виду: кто захочет, тот и научится. Да только какой им прок от того, что они прясть лучше будут. Снимут пряжи вдвое, а нарядней не оденутся, слаще не сопьют, не съедят. Все в твои сундуки пойдет.
Захар ухмыльнулся:
— Что же ты сама торопишься?
— Потому и тороплюсь, что за отца работаю. А отработала и до свиданья. Случится мимо твоей фабрики итти, крюку версту дам, обойду.
— Да что я — чорт что ли?
— Чорт не чорт, а вроде: на год привязал меня к фабрике.
Сама, однако, на Захарку и не глядит. Гордая была.
Как услышал Захар планы ее, не полюбились они ему, — жаль мастерицу потерять, видит он, что Настюха втрое больше других делает. Этак-то прибыльно. А год пролетит скоро.
Опять Захарка подкараулил у кабака пьяненького настиного отца. Сунул ему целковик, тот за целковик еще крестик поставил на захаровой грамоте, а в ней значилось, что забрал-де он за свою дочь все деньги, что может та на веку своем заработать.
Услыхала Настасья — и руки у нее опустились. Прежде хоть надеждой себя тешила — отработаю срок и вырвусь, а теперь поняла — не выкарабкаться. И то: у Захарки коготь цепкий. В гроб хозяин вгонит. Не знает Настя, как и быть. Получается тонка нитка, да горька, конца краю ей не видно.
А Захарка-горшечник и впрямь решил, что волосы настины не простые и можно на них поднажиться. Думает: теперь не выдержит девка. И снова начал приставать к ней: продай да продай.
В ту пору спозналась Настя с душевным молодцом Иваном. Он у сушильных барабанов работал. Всеми статьями парень взял. Приглянулись они друг другу, столковались о свадьбишке. А Захар Настасье ножку и тут подставил, за вывод больше тысячи потребовал. Где им этакое место денег взять? Захар свое гнет:
— Средств у тебя, девка, нету, сам знаю. За вывод давай мне косы. Чего жалеть, другие вырастут.
А она — опять отказ.
Обиделся Захарка. Постой, думает, доведу я тебя до узелка, до петельки.
Отец хмельной советует:
— Продавай, коли цену мало-маля подходящую сулит.
Заревела девка:
— Того ли я от тебя, батя, ждала? Душевное слово в беде дороже золота. А я от тебя этого слова не слышу.
Однова идет она со смены вместе с Иваном, кручинится, о своем горе сказывает. Плачет: как быть, жить, где выход искать?
Иван подумал, подумал да и утешил:
— Продай, — говорит, — косы, деньги возьми вперед. А остальное — мое дело.
У Насти и ноги подкосились. Ровно земля под ней заколебалась.
— Ну, с отца-пьянчуги что взять. А теперь и ты с ним в одну дудку дудишь. Нынче хозяину косы приглянулись, завтра сама приглянусь, что ты тогда скажешь? Коли так — прощай. Красоту свою, душу свою не продаю. Порешу себя — руки наложу.
Больше с Иваном и говорить не стала. А он назавтра опять:
— Продай, не бойся. У Захарки капиталу нехватит, чтобы твои косы откупить.
Что Иван задумал, — невесте не рассказывает, а с продажей поторапливает:
— Ты не бойся. А когда сторгуетесь, сделай все так, как я тебя научу. Не подымет Захарка твоих кос, тяжелы они для него.
Поверила Настасья. В тот же день Захарка-горшечник говорит:
— Продай!
А она:
— Купи.
И цену назвала. Захарке показалось подходяще, он тут же и задаток дал.
— Угадал ты, — говорит Настасья хозяину, — не простые у меня косы. Рябая верно сказывала: мать русалка мне эти косы дала. В воде подарены, в воде их только и снять можно, иначе вся сила из них улетит, тогда в пряжу не вплетешь, — пользы тебе не будет. Бери в полуночь железный ларец, ножницы да свечку и приходи к кустам на Уводь, за город. Но ни слова никому, чтобы сделку нашу не подсмотрели и зря твой капитал не пропал.
Захарка рад: уломал девку.
Вечером на Уводь к кустам отправился. Наметку-накидушку для близиру захватил, вроде рыбачить вышел.
А на берегу Настя ждет. Как на посаде сторож пробил двенадцать часов, Настя обошла вокруг кустика три раза и в чем была махнула в омут. Вода ей по пазушки.
— Ну, — зовет, — иди снимай! Мать разрешение на продажу дала. Вот она сейчас около плавает. Прыгай, хозяин!
Захара оторопь взяла. Боится прыгнуть. Прыгнешь и нивесть — на берег вылезешь аль нет. Русалка-то еще за ногу в омут потянет. Стоит Захар, кумекает.
А Настюха торопит:
— Последние минуты остаются, мать уплывет, тогда и топором мои волосы не отрубишь, а денежки я обратно не отдам.
Захарка как услышал про деньги, так храбрости у него сразу прибыло, забормотал: «Свят, свят!» да и бултых в воду.
— Стриги, — кричит Настасья, — твоя взяла. Озолотишься теперь.
Захарка до косы дотянулся, приноровился ножницами хлопнуть, да вдруг наметка и прикрыла его, словно сома, плотно ко дну прижала и поволокла по омуту. Только пузыри запузырились. Хлебнул он вонючей воды из Уводи. Посидел под наметкой. На вторые сутки мужики его баграми вытащили.
Рабочие про то узнали, шапки сняли, перекрестились:
— Слава те, господи, избавились.
А Настасья с Иваном поженились чин по чину. И жили не так, чтобы плохо, на хлеб, соль сами себе зарабатывали, детишек в люди вывели.