— Мало прибытку от твоего раденья.
И велел Акиму домой собираться.
Домой так домой. Аким огонь погасил, руки вытер и дверь на закладку.
Аким в калитку, а хозяин в отбельную отправился. Места себе не находит. Вот что значит на ярмарке-то прогореть. Ходит Яков и себя ругает, как это он маху дал, немца в свое время не разгадал. Краски с ума его сводили.
Побродил он по фабрике и опять в красковарку: захотелось своими глазами посмотреть, как теперь краски разведены в чанах, не по прежнему ли немецкому способу. А то, чего доброго, и еще напортят.
В цехах сумеречно, на всю фабрику фонаря три светятся, да и те от пыли и копоти черными стали. Подходит Яков к красильной, а закладка с пробоя снята. Да. И никак хозяин в толк не возьмет, наложил он накладку уходя или не наложил. Запамятовал…
Открыл дверь, перешагнул через порог, и почудилось ему, что кто-то шастит, только не на полу, а вроде как бы под потолком али на чан карабкается. Потом как бухнется в чан, так, что брызги, еко про еко, в глаза хозяину полетели. Должно быть фабричный кот за мышами охотился да и попал в чан. А чан-то как раз с черной краской был.
Встал хозяин на приступку, чиркнул спичку и обмер. Лезет из чана кошка не кошка, а голова с черными волосищами, черными пальцами за край чана цепляется, пыхтит, краской брыжжет, отплевывается. У хозяина и спички на пол посыпались. Стоит он ни жив, ни мертв, в толк не возьмет, что за притча. Никогда, эдакого с ним не случалось. Ноги тяжелей чугунных сделались, будто к полу сразу приросли.
А чортовщина-то из чана выпрыгнула, отдувается, ну будто человек.
Яков креститься начал. Не приведение ли, думает. Может померещилось. Ан нет: стоит перед ним ну настоящий чорт, весь черный, и в руке держит метлу, ту, которой красковары паутину обметали.
Тряхнул чорт волосищами и задул спичку, что хозяин держал. В потемках Яков совсем не разберется, кто перед ним. Стал потихоньку к двери пятиться. Ткнулся в стену, за дверь ее принял, — не отворяется. Ну, думает, пропал: сколько ни кричи, все равно никто не услышит. Только и осмелился Яков спросить:
— Кто ты такой?
Чудище-то и отвечает:
— Я самый что ни на есть настоящий чорт, в нашем роде старший, и проживаю вот в этом чане на дне, под дубовой доской… Не вздумай, Яков Петрович, выкуривать меня отсюда. В одночасье всей фабрики лишишься. Камня на камне не оставлю. Ни креста, ни ладана я не боюсь.
С Якова пот катится, поджилки у него трясутся, он и рад бы удрать, да с перепугу шагу сделать не может. Стал шопотком богородицу читать.
А чорт хохочет:
— Ты, — говорит, — читай не читай, меня молитвой не смиришь.
Яков крестится, а чорт опять:
— Крестись не крестись, хоть лоб свой разбей, я от тебя не отстану. Теперь ты в моих руках. Давно я, в чане сидючи, за твоими порядками на фабрике присматривал, все помалкивал, ждал, что дальше будет. Теперь настало время начистую с тобой поговорить. Несправедливо ты, Яков, живешь… Народ фабричный совсем придавил работой да штрафами, обхожденье с людьми никуда негодное. Все ты норовишь рабочего человека с потрохами проглотить. Подумай сам, разве это порядок? За что ты сегодня трешницу с Акима сбросил? На чужих пятиалтинниках богатеншь. Вот я и решил с тобой ныне разделаться по справедливости. Подумай, может еще образумишься.
А сам ни на шаг от Якова не отстает, на пяташки ему наступает, вокруг его гоняет, метлой по затылку постукивает.
Ну, Яков-то и взмолился:
— Ты, чорт, в чане живешь, сам посуди: краска мне всю коммерцию испортила. Какой я убыток принял. Нешто так красить можно? Аким — красильщик, ему и в ответе быть.
— Немца того ты сам отрыл, не Аким его приглашал! — говорит чорт, а сам поторапливает Якова, знай его метелкой по затылку да по загорбку постукивает. — До рассвета вокруг этого налоя венчаться будем.
Споткнулся было Яков, а чорт на него насел и ну щекотать. По полу хозяин катается, пыхтит, сопит — щекотки он не переносил. А чорт знай тешится. Так его укатал, что Яков язык высунул, лежит весь мокрый, словно выкупанный.
А чорт катает Якова по полу да приговаривает:
— Думай, думай: либо со мной в чан, либо народу вздохнуть дай.
Пришлось Якову согласиться:
— Ладно, — говорит, — так и быть, обратно накину трешницу Акиму.
Чорт недоволен:
— Почему только Акиму, а набойщики и ткачи чем хуже? И им накинь, что следует.
— Накину, только отпусти, — хрипит хозяин.
А чорт все держит:
— Подожди, — говорит, — я с тобой еще малость поиграю.
Снял он с Якова поддевку и картуз, на себя надел.
— Обещанное исполни. Не исполнишь — плохо тебе будет: второй раз наведаюсь. Что не по справедливости поступишь — упреждение сделаю. Сначала свой палец пришлю, а потом сам наведаюсь, и тогда пощады не жди. А теперь вставай! — приказывает. Отворил дверь.
— Выкатывай, да не вздумай оборачиваться. Так и встанешь каменным столбом — в ткацкой потолок подпирать.
Видит Яков, что чорт не шутит. Идет, не оглядывается. Загнал чорт Якова в самый темный угол под крышу. Тут и отстал. Опомнился хозяин, а чорта нет.
В проходной будке сторож остановил Якова:
— Стой, кто такой?
— Ослеп, что ли? Я хозяин фабрики.
— Бреши! Хозяин час назад прошел. В своей поддевке да в своем картузе.
— Приснилось тебе, — огрызнулся Яков. — А поддевку и картуз я в конторе оставил.
Сторож своими глазами убедился: и верно — хозяин. Пропустил и поклонился низенько, спокойной ночи пожелал. А сам смекает: ай и взаправду вздремнул, ай привиделось, что хозяин прошел… Да нет, думает, глаз не смыкал. Что за диковина такая?
Утром хозяин появился на фабрике сердитый, приказывает краски вылить.
— Чан большой, дубовый выкатите да изрубите на дрова.
— Зачем хорошую вещь портить? — полюбопытствовал Аким.
— Не твое дело, — огрызнулся Яков.
Сделали, как приказано: краску вычерпали и к вечеру чан на двор выкатили, чтобы завтра рубить.
Утром чуть свет хозяин в контору катится, глянь — на ступеньке лежит черный камушек, продолговатый, наподобие огуречка, — чортовыми пальцами такие-то зовут.
Обомлел Яков. Сразу сообразил: уведомление это. По всему видно чорт разгневался, что жилище его потревожили. Яков положил камень в карман, а сам скорее в красильную. Кричит:
— Ну-ка, ребяты, минтом чан на старое место поставьте и лаком покройте. Краску разведите, какая была. Да без моего приказа той краски из чана не черпать.
— За что такая честь? — спросил Аким.
— Не твое дело.
Водворили чан на старое место, лаком выкрасили, краски в нем полно, а брать ее не берут.
— Знать Яшка свихнулся! — толкуют меж собой фабричные.
Подошло время жалованье платить. Конторские написали листы, проставили там, сколько кому. Спрашивают Якова:
— С ткачих по пятиалтынному скидать?
— По пятиалтынному.
— А с Акима трешницу?
— Пропади он пропадом, не надо с него брать.
Выписали, значит, накануне выплатные листы, но не тут-то было. Под самыми дверями дома нашел Яков чортов палец. В оторопь хозяина бросило. Вот, думает, чорт все мысли наперед угадывает.
Пожаловал Яков на фабрику — с фабричными у него обхождение другое, не рычит, не кричит, как раньше. Словом стал немножко на человека походить. Отдал конторским распоряжение:
— Ни с кого штрафы не брать… Ни с ткачих, ни с отбельщиков.
Слух о том прошел, а фабричные не верят. Где-нибудь, поблизости, говорят, медведь сдох.
Медведь не медведь, а дело вышло на пользу народу. Переменился хозяин. Не то, чтобы больно ласков сделался, но оторопь его какая-то охватывать стала. Где ни идет, а все кого-то остерегается, ровно гонится за ним кто. Вечером по цехам один не бродит, в красковарку после работы не заглядывает.