Прошло так времени немало, и попытался Яков опять защемить чужой грош: заставил два воскресенья народ в красильной бесплатно отрабатывать. Аким ему и говорит:
— Воля ваша, а не по справедливости поступаете.
— Одни дураки теперь по справедливости живут, — обругал Акима хозяин.
А сам домой идет — трясется. Издали увидел: на парадной чортов палец лежит. Сразу за конторщиком послал, приказал ему:
— Разнеси красковарам по домам, что полагается за воскресные дни, пусть масленицу празднуют.
Пришлось конторщику с утра до вечера по городу бегать.
С Акимом между тем беда стряслась: ослеп. Пришли его фабричные проведать. Аким и говорит жене:
— Принеси-ка из клети мешочек с моим золотом.
Жена принесла, Аким взял его, а не развязывает.
— Вот, — говорит, — мое золото… Другие на него ничего не купят, а я покупал себе, да и вам дарил. Все дело зачалось с того дня, когда я в чан бухнулся. Уж очень хотелось мне свой рецепт испытать. Знал я, что моя краска лучше немецкой.
Вытряхнул Аким на одеяло черные камушки:
— Когда хозяин задурит, обижать вас станет, вы ему по камушку на порог подбрасывайте.
Аким вскоре умер… Один красковар пошел к дверям хозяина с камушками, да и попал сторожам в руки. Сграбастали его, а камушки отобрали. Яков догадался… Ну, после того на фабрике совсем житья не стало рабочим, и больше всех доставалось красковарам.
Хозяин-то упущенное взялся наверстывать.
ШАЛЬ С КИСТЯМИ
Фабриканты ивановские, бывало, кто чем славился; кто платками, кто салфетками, кто плюсом. Что базарно сбывать, то и работали. А Куваев, одно время, так тот шалями, всех забил. У Маракушина какие мастера были, а по-куваевски все ж не умели печатать.
Душой всему на куваевской фабрике был Илюха, заглавный колорист.
Прежде-то, недалече от Покровской горы, такое веселительное заведение было, вроде театра. Что там творилось по базарным дням, а пуще всего на масленице!
Вот однова в те поры певица в город заявилась. Чтобы послушать ее, у самых дверей одну скамейку для хозяйских служащих отвели. На эту скамью и пробрался Илья. Больно уж он любил послушать, как поют.
Певица вышла, глядят все: наряды на ней больших денег стоят, самоцветными камнями горят, так и переливаются. Каких только тут камешков не пристроено. Туфли серебряные, с золотыми застежками. Платьем пол метет. Но не это народу в диво. Накинута на ней шаль, кисти до полу.
Ну, похлопали приезжей, петь она принялась. Сразу все притихли. Спела. Еще просят. И, почитай, раз пятнадцать принималась. Илюха радовался: все ладони обил, сам себя не помнит, ровно ка седьмое небо угодил, глаз с певички не сводит. Тянется и тянется вперед, хочется ему наперед выскочить, да как ты выскочишь? Там люди другой расцветки. Хоть Илюха и был мастер знаменитый, но все ж сорт для него неподходящий впереди-то.
Захотел Илюха сказать певице ласковое слово, да говорить красно не умел: такой уж уродился. Про себя знает, что хочет, а сказывать станет — в двух словах запутается, собьется и только рукой махнет. Ну, да его и без этих слов разумели: работа его сама за себя говорила.
Вот он скоренько выбежал за угол, купил целую охапку цветов и к певичке туда, где она отдыхала. Поклонился, от души принять просит. Ну, та не отказалась. И, видно, довольна букетом. Цветы ей не внове, а то дорого, что рабочий человек их поднес.
Илюха как шаль вблизи увидел, так и глаз отвести не может: хорош рисунок, пышны кисти. Другой бы завел беседу, сказал, кто он. Ну, а Илюха на разговоры не горазд. Уходить надо, а уйти сил нет: приворожила шаль.
А барыня сняла эту шаль с плеч, в шкаф ее повесила и сама, помешкав, подалась за переборку на другой лад рядиться. После отдыха-то с другой забавой показываться надо.
Видит Илюха в открытом шкафу шаль висит. Руки сами к ней потянулись. Раскинул шаль и обомлел. Много через его руки товаров всяких прошло, а такого не видывал: всю ее в горсть возьмешь. А расцветка, что твоя радуга. Захотелось Илюхе сделать такую же.
Случалось, что из альбома и за полчаса заграничный манер перенимал, по-своему переводил, а бывало, и неделями над одной какой-нибудь полоской просиживал. Раз на раз не приходит. И мастер мастеру рознь, не птица, в одно перо не уродишься. Тут все зависит, как скоро в толк возьмешь, с какого края дело начинать, откуда линию тянуть. А нашел линию, правильно означил, там и пойдет. Грунт и расцветку навесть — это уж не мудреное дело. Хуже, когда узор глазом-то видишь, а лицо с него снять — не приноровишься.
Характер у Илюхи прилипчивый: за плохое не возьмется, мимо хорошего не пройдет, обязательно приглядится, а что по сердцу придется, готов не есть, не пить, — на свой лад переймет.
Кончила артистка концерт, в комнатку вошла, видит, шкаф открыт, а шали нет. Так она и ахнула, упала на мягкий стул, обняла голову и давай реветь. Места не находит, рекой льется. Те, кто вхож к ней был, в уговоры пустились:
— Не горюй, мол, найдется.
Да где тут уговорить! Она в крик. А как шаль улетела, про то не ведает. Ее спрашивают:
— Не входил ли кто в комнатку?
— Этого, — говорит, — я не знаю. Одного помню — степенного человека, что цветы приносил. Но на него я никак не думаю. У него в глазах вся душа видна.
Полиция в сумление вошла: «Куда шаль подевалась, ровно по воздуху улетела».
А молодочка пригорюнилась, да и крепко. Покой потеряла, не спит, не ест, ходит из угла в угол по квартире, то ногти кусает, то пальцами похрустывает. И одно твердит:
— Мошенника поймайте!
Ей, было, такой предлог дали те, кто побогаче:
— Полно, мол, печалиться, другую шаль напоешь, еще лучше. А захочешь, заместо одной две шали купим, хошь с золотыми кистями, а хошь с серебряными.
А она о своем думает. Не нужны ей золотые да серебряные кисти, у нее шаль-то с плеч украли памятную: подарок хорошего человека.
— Кто ж цветы-то приносил? — спрашивают.
А она:
— Человек в картузе, в сапогах, в пиджаке черном.
Больше ничего и не запомнила.
На фабрике мало ли людей в сапогах, в пиджаках ходило. Потужили, поахали, на одном сошлись: раз не шаль дорога, а память, — ничего не поделаешь. В ту же ночь всех оповестили, объявку сделали, что тому, кто принесет шаль, в десять раз дороже заплатят. И ни свет, ни заря афишки по городу вывесили.
Ждут-пождут. Однако никто с шалью не объявляется. Видно тут какая-то загадка есть: не соблазняется вор деньгами.
Утром Илюха с хозяином у ворот встретились. Илюха тужит: слыхано ли, видано ли в нашем краю, чтобы заезжего человека обижали, да еще какого человека-то! Руки бы по локти мошеннику обить.
А Куваев в бороду себе посмеивается, плутовато поглядывает.
Потужил, потужил Илья о чужом горе — да наверх, на свою половину, от всех наглухо закрытую, и подался. В окнах решетка железная — пять прутьев стояком да четыре поперек, не тюрьма, а малость схожа.
Илья фартук подвязал, лычко на волосы приспособил, а Куваев опять тут как тут, по круглому лицу улыбка расплылась, будто по горячему блину масло. Таким-то розовым он только после хорошей выручки бывал. Вошел, по сторонам глянул, нет ли кого чужого, дверь на крючок, да и раскинул перед Ильей ту самую шаль с кистями… Илюха инда вскочил. Глазам не верит. Понял он, что подговорил хозяин какого-нибудь колоброда, и стащил тот шаль у певички.
Куваев и говорит:
— Сведи узор в точности! Знаешь, это не шаль, а клад! Для меня — это две новых фабрики.
И, братец ты мой, ведь не шутит! Илья было на дыбы. Выходит, мол, вы меня в свое шельмовство мешаете? — Нельзя что ли было по чести шаль заполучить?
Хозяин ему в ответ:
— Не твоего ума дело! Делай, что велено.