А сам поближе к прыгунку. Ну тот тоже не промах — от Поликарпа — прыг, прыг, да и на валик. Сел верхом и говорит:
— Так к тебе и пойду, ты вон Гордея облажал, да в острог и запрятал.
Поликарп шугнул медячка, а он сел на подоконник да опять за свое:
— Мастерством его завладел, да хоть бы с места не спехивал.
Поликарп грозит старшему конторщику сказать, выгнать парнишку с заведения. А попрыгун нисколь не боится:
— Тебе не привыкать наушничать.
Вовсе Поликарп из себя вышел, да как швырнул одной половинкой в медного надоедника. Медячок откачнулся, а то бы ему Поликарп голову снес. Половинка в стену стукнулась; аж искры посыпались. А медячок поднял половинку и давай честить Поликарпа: все равно, мол, у тебя ничего не получится, чужое-то в прок не пойдет.
Глядит Поликарп: лежит на полу медный валик, целый, а прыгунка нет. У плутяги руки, ноги задрожали: что за притча такая.
Купец с хозяином поторапливают, а у Поликарпа дело из рук валится: уставит, пустит, придет Маракуша, посмотрит — не годится. Ну, прямо хоть с другой печатной мастера зови.
Вот тут-то хозяин и вспомнит про Гордея. Улик против него, кроме подметных тряпок, не оказалось; с фабрики кого ни вызовут, все в один голос — человек, мол, степенный, ничего за ним не водилось. Ну и отпустили его.
В обед заявился Гордей на фабрику. Все прямо к нему. Поликарп целоваться лезет, а у самого кошки на душе скребут. Нивесть откуда медячок выскочил да как закричит: я видел, как Поликарп тебе батистов в голенище совал. Теперь он на твоем узоре работает.
Тут Гордей и остамел. Не гадал он этого, не думал.
Поликарп мальчишку прочь гонит, медным бесом ругает, а мальчишка знай свое ладит.
Взял Гордей за вороток Поликарпа:
— Скажи по совести: твоих рук дело? Мне узора не жаль, но сердце мне уважь, скажи — правда ли?
— Есть примета! — говорит Гордей.
Раскинул он лоскут над головой, к солнцу, все как глянули, так и увидели в том узоре-то, в цветах, метка вкраплена, две буквы Г: Гордей Гордеев.
Медячок пляшет, руками машет, медными пяташками по дикарикам звякат, старшему конторщику язык кажет. Схватил конторщик метлу да за рыжим прыгуном. А мальчишка и пошел шнырять по двору: где на бочку вскочит, где через шайку перемахнет, только пятки звенят, угонись за ним, попробуй.
Кто кричит:
— Медячок появился!
А кто:
— Да и не медячок, только похож на него. Петька это.
А третьи:
— Глянь, у него пяташки медные, чу, звенят.
Петька от метлы прыгает, в ладоши медные бьет, пяткой о камень пристукивает. Прыгнул в окно, оттуда в красильню. Поликарп с конторщиком за ним. Медунок хватил медный валик да как бросит под ноги. Споткнулся конторщик и не заметил, куда попрыгун задевался. Поликарп ладит, что залез-де в медный валик, а конторщик свое: из окна в крапиву шмыгнул, за городьбу выскочил.
На этот раз и старший конторщик не выручил Поликарпа. Увидел хозяин, что Гордей узор выправил, поставил его в срисовальщики, а Поликарпа в сушилку. Вскоре Поликарп и вовсе с глаз скрылся — можа чем другим промышлять начал.
Гордей не забыл, Петьку в ученики взял. Перво-на-перво наши давай ему пятки проверять: медные ли? Глядят — пятки, как у всех.
А кто знает, можа и не он медными-то пятками по дикарику стучал.
МУРАВЬИНЫЙ ОБЕД
На наших фабриках кто постарше — все про Арсентья вспоминают. Это у Михайло Васильевича Фрунзе кличка партийная такая была. Уж больно хороший человек был. Не много пожил, а память о себе на век оставил, и все за добрые дела.
Не любил он несправедливости, а за правду шел, и другие, глядя на него, тоже головы поднимали. Стал у ткачей вожаком, как матка в пчелином улье.
Коли куваевских обидят, за них гарелинские вступят. Гарелинских тронут — за них маракушинские встанут горой — один за одного. Хозяева глядят: не то дело пошло, время другое и народ другой. Ума у ткачей прибыло. Стали сообща за одну вожжу тянуть и сами себе удивились — силы в каждом вдвое прибыло. А головой всему делу был Арсентий. Он у самого Ленина науку прошел, по его планам работал. Наши его уважали, с одного слова понимали. Ну и он тоже кое-чему научился у ивановских старичков.
Перво-наперво подсказал он о забастовках. Де забастовка — это палка хозяину в колеса, хуже «поднырка» на куске.
Арсентий за народ и народ за него горой. Никакая полиция его не споймает. Так и жил он. Ходил по земле, рабочие его каждый день видели, а полицейские сколько ни охотились, даже на след попасть не могли. Другой раз ночью нагрянут на квартиру, где он ночует, а там его и след простыл — словно по воздуху человек улетел или сквозь землю провалился. Фабрикантики ивановские его как огня боялись. Понимали, что к чему. Скажет-де рабочим: забирайте, ребята, свои фабрики, тките для себя, живите счастливо.
Никаких денег хозяева не жалели, только бы избавиться от Арсентья. Однако сколько ни старались, все даром.
В том году, когда царь питерских расстрелял, и наших многих тоже покалечили. А коих и совсем порешили. И все по царевой указке.
В те поры от Ленина Арсентью письмо тайное пришло. Ленин совет давал, как дальше быть, что делать. И велел Ленин свой наказ ткачам передать, чтобы духом они не падали.
Вот и стал Арсентий по фабрикам своих верных товарищей рассылать, фабричных оповещать, мол в такой-то день, в такой-то час приходите в Куваевский лес на сходку то дорогое письмо читать. Условились, как итти, где собираться, кому на часах стоять, чтобы полиция не прижаловала без спроса, без приглашенья.
Ну, у хозяев-то тоже на фабриках свои уши куплены были. Прознала полиция — Арсентий на какой-то сход народ скликает. Заворошились, зашушукались, в затылках заскребли. К властям с просьбой:
— Спасите от Арсентья.
Из губернии указ дали: во что ни станет схватить Арсентия живого или мертвого и в острог доставить. А для того, чтобы это дело выгорело, велели вокруг города на всех заставах и тропинках кордоны выставить. В тот день не только человек пройти, ни одна ворона незаметно не должна в город пролететь и из города вылететь.
Ну, всякие ищейки и начали шнырять, пошли разнюхивать. Кто в нищего обратился, кто ткачом заделался, чуйки понадевали, чепаны, картузы с каркасами, сапоги смазные — будто люди рабочие. А ворону и в павлиньих перьях заметишь. Опять же у ткачей глаз зоркий, он сразу видит, чем человек дышит, не больно нашего-то брата на мякине проведешь, мы и зернышки клевали.
Арсентий с утра до ночи на ногах был. Все хлопотал, помощников своих наставлял, как поступать.
Вот и заприметил беззубый Ермошка, куда Арсентий пошел. А был Ермошка человек так себе — оклёвыш. Со всех фабрик его гоняли: то проворуется, то пропьется. Порты с него, как с лутошки, сваливались. И определился он по тайности в полицию. Как и в прежнее время, терся на фабриках, все пронюхивал да выслушивал, списочки разные подавал. Но и то скажу: этого сразу-то не раскусили, а то бы рассчитались.
В обед собрались ткачи у забора покурить, как раз и Арсентий явился: Ермошка за ним тенью. Что Арсентий говорил, Ермошка запоминал, на ус себе мотал, на Арсентья поглядывал, каков он, как одет, чтобы потом его схватить лучше было. Видит: сапожки на ём рабочие, курточка простенькая, с медными пуговками.
После обеда Арсентий на другую фабрику отправился. И пока Арсентий там был, Ермошка около ворот слонялся, все хотел доподлинно увериться, тот ли это самый Арсентий ково днем с огнем ищут, выпытывал, в каком месте сходка назначена.
Так весь день-деньской за Арсентием и шлялся шалабонник. Вечером Арсентию надо на ночевку. Идет и видит, что за ним вдоль забора этот гусь вышагивает. Принялся Арсентий колесить по переулкам, по закоулкам, по ямам, по оврагам да по грязным дворам. Ну, думает, отстанешь ты от меня, гончая, побоишься на окраину выходить. Ермошка не отстает. Смекнул Арсентий, что дело дрянь, закараулить может эта пигалица… И прямо к лесу. Отвязался Ермошка. Часа через два снова Арсентий в город вышел, идет другой улицей, свернул в переулок. И только он стукнул в калитку к Власу, глядь, как из-под земли, у соседнего угла этот оклевыш торчит, в нос посвистывает, делает вид, что прогуливается. Делать нечего Арсентию. Шагнул за калитку. А Ермошка со всех ног пустился в управу. Хлещет по лужам, инда брызги выше маковки летят, радуется: запоймал перепела. Награду-то какую отвалят, за год не прокутить!