В огромном парадном на стульчике у лифта сидела сухопарая пожилая женщина и вязала. Она вскинула на вошедших острые глазки, поинтересовалась:
— Вы к кому, товарищи?
— К Сокольской.
— А по какому делу?
— А тебе какая разница, старая грымза? — сердито спросил Безменов, нажимая кнопку лифта.
— Вы что это себе позволяете?! — завопила сухопарая, — А ну пошел отсюда, хулиган, а то сейчас милицию вызову!
— Старший следователь уголовного розыска, — насупившись, бросил ей в лицо Безменов и сунул под нос удостоверение.
— Ай, батюшки, не признала, — залебезила бабка, — что-то не похожи вы на милиционеров.
— Поговорите у меня! — заорал Безменов.
— Вижу, вижу — свои, — совсем стушевалась сухопарая, — только нет ее дома, второй день нет.
— А где она?
— Укатила в Сочи.
— В Сочи?
— Так она сказала. Меня, говорит, не будет дней десять, уезжаю на юг. Мужчина при ней какой-то имелся.
— Как он выглядел?
— Да невидный такой. Мелковат. В кожаной куртке, штаны еще американские…
— Возраст?
— Лет тридцать пять. Она с ним сначала поднялась наверх. Потом через часок спустилась. Вся какая-то взъерошенная…
— Довольная?
— Да не то что вы думаете… Скорее напуганная.
— Бывают у нее мужчины? Вы этого, в кожаной куртке, раньше видели?
— Нет, первый раз с ней пришел, К ней обычно заходят такие вальяжные. Все один артист ходил… Прямо барин. Ну, брат еще ее бывает, иной раз заскакивает.
— У нее есть брат?
— Как же, на «Мосфильме» большой начальник, говорят, ну и мальчишечки разные наподобие покойного сыночка бывали. Но те больше к Валентину ходили. Последнее время их не видать.
— А как фамилия ее брата?
— Чего не знаю, того не знаю. Только помню, величают его Сергеем Васильевичем.
— Когда она уехала?
— Позавчера, часа в три. Я еще удивилась: на юг едет, а без вещей. Хотя для них, богатых, все уже на месте припасено. Не чета нам, серости.
— Вот черт, еще какой-то брат появился! — в сердцах произнес Илья, заводя машину. — Она, несомненно, уехала с Осиповым, все сходится: кожаная куртка, джинсы, сам плюгавый… Но вот куда они подались? Ладно, едем к Ванину.
Они колесили по Москве не меньше часа. Покойный литконсультант проживал аж в Теплом Стане. Долго не открывали, и наконец из-за двери послышался ломкий голос:
— Кто там?
— Из милиции, — сказал Илья, — открывайте.
Дверь отворилась, придерживаемая цепочкой, в образовавшейся щели показалось лицо подростка лет пятнадцати.
— Документы покажите!
Он долго разглядывал удостоверение, потом, видимо, успокоившись, звякнул цепочкой и пропустил визитеров в квартиру.
— Приходили же от вас! — произнес он с хмурым недоумением.
— Приходили, да не те, — стараясь не напугать мальчишку, весело сказал Илья. — А мать где?
— На работе, где ж еще.
— Тебя как зовут?
— Фома.
— Редкое имя. Это в честь деда, что ли?
— Да вы проходите, — не вдаваясь в подробности относительно своего имени, пригласил мальчик. Илья и Хохотва вошли в комнату, видимо, парадную, и уселись на диван-кровать. «Довольно скромно, — отметил про себя Илья, оглядывая обстановку, — а теперь им придется жить еще скромнее. Конечно, литконсультант не ахти какая птица, но все же кормилец». Он взглянул на худого высокого мальчишку и неожиданно для себя проникся к нему жалостью.
— Так почему тебя Фомой назвали? — поддерживая шутливый тон, продолжил он.
— Далось вам мое имя. Каждому приходится объяснять, зачем да почему… Назвал отец так, и все.
— Ты не сердись, — неожиданно сказал Хохотва, — я понимаю, редкое имя иногда кажется непривычным для уха, вызывает шутки… Я по себе это знаю.
— А вас как зовут? — спросил мальчик.
— Марком, но не в имени дело. Фамилия у меня смешная: Хохотва. Натерпелся в детстве. Да и сейчас иногда подначивают. Если, говорят, ты Хохотва, то почему никогда не смеешься? Потому и не смеюсь.
Мальчик слабо улыбнулся.
— Мы пришли по делу, — переменил тему Илья. — Убийцы твоего отца пока не найдены, а найти их нужно обязательно. И похоже, мы вышли на след. Ждать твою мать у нас нет времени, может быть, ты нам можешь помочь? Мы разговаривали с Ионой Фомичом незадолго до его неожиданной смерти. И он нам рассказал, что… — Илья запнулся, не зная, как объяснить мальчику, чем занимался его отец.
— Проще говоря, — спросил Хохотва, — были у твоего отца враги?
— Враги? — парень приоткрыл рот и уставился в потолок. — Даже не знаю. Наверное, были.
— А фамилий он не называл?
— Лучше у мамы спросите.
— Нам некогда ждать маму. Дело в том, что в опасности находится другой человек, и его может постигнуть участь твоего отца.
— Я ничего не знаю. Отец был очень скрытный, в свои дела меня не посвящал. Даже если к нему приезжали родственники из Югорска, он обычно отсылал из дома и меня и маму.
— А часто приезжали из Югорска? — поинтересовался Безменов.
— Да нет, раз в год, а то и реже. Последний их приезд, по-моему, случился в июне, отец, помню, долго ходил мрачный.
— Что это были за люди?
— Старики-то? Заскорузлые. От них всегда пахло. Рыбой, что ли, или салом каким-то. И запах потом долго держался в квартире. Мама по этому поводу ругалась. Напустили, кричала, блох. Хотя никаких блох не было.
— А как он объяснял их появление?
— Говорил, с родины приехали. Кровные братья.
— Так зачем все же они приезжали?
— Не знаю. Может, проведать. Но мне казалось, что они от отца чего-то требовали. И он их явно боялся.
— Так, может, они и убили его?
— Нет, вряд ли. Они были очень старые. Обычно их приезжало трое, а в последний раз только двое, и когда я спросил, где третий, отец сказал: умер.
— А как их звали? — спросил Хохотва.
— Одного, кажется, Артемий, второго не помню.
— Но чего, чего требовали? — повысил голос Безменов.
Мальчик молчал, видимо, раздумывая.
— Когда они последний раз появились, отец приказал мне сходить погулять, а сам закрыл дверь. Я стал одеваться в коридоре… Ну, недалеко от двери… Я не подслушивал специально, просто так получилось. Слышно из-за двери плохо, я разобрал только отдельные слова. Они вроде требовали от него закончить дела какие-то, если, говорили, не выполнишь — убьем.
— Так и сказали?!
— Вроде… Отец тут к двери подошел, и я испарился. Но, я думаю, не они вовсе его убили. Где Югорск — и где Магадан! И к тому же они требовали закончить дело не позже ноября.
— И все-таки он кого-то боялся?
— Да нет… Явного страха он не выражал. О своих рабочих делах говорил немного. Он вообще был какой-то…
— Какой?
— Не любил никого. Про всех говорил «дураки, дураки…». Все у него дураки были. Я, честно говоря, всегда думал: как же так, если он самый умный, почему мы бедно живем, даже машины у нас нет, да и квартирка… Сами видите. Мать вечно пилил. То не так, это не эдак.
Мальчик раскраснелся, глаза у него блестели, он явно старался выговориться.
— Я его, конечно, любил, но… — он запнулся, — он иногда казался мне деревянным, словно из березы его вырезали. Скучный, равнодушный. Оживлялся только, когда говорил о родине, о Югорске. Мне представлялось, он страшно жалеет, что уехал оттуда. Про завод рассказывал, про рыбалку, про своего отца, то есть моего деда. Мы, говорил, охотники из рода Охотников. Охотник тоже, даже ружья у него не было! Я ему раз сказал, мол, давай, папа, сходим на охоту.
Он, помню, аж побелел. Посмотрел на меня как на врага народа, но не ударил. Помолчал, потом говорит: «Я охочусь на очень крупного зверя… Таких в Москве, почитай, один будет».
— А что за зверь, не сказал? — подался вперед Безменов.
— Нет. А другой раз было. Сидим мы с ним, смотрим телевизор. Помню, какой-то праздник был. Седьмое ноября, что ли… Перед фильмом выступали его создатели, режиссер, актеры. Когда режиссер заговорил, папа прямо весь к экрану подскочил, смотрит во все глаза. А ведь очки не носил… зоркий. Чего, спрашиваю, ты там интересного увидел, ведь еще не кино, так… болтовня? Вот он, мой зверь, говорит, и пальцем тычет в экран, в этого режиссера. Я засмеялся, а он дал мне затрещину, до сих пор не знаю за что.