«Но почему мне так хочется его услышать? Разве он не произнес его, назначив сегодня свидание? Все мы храним до самой смерти последнее слово того, кого любим. Я навсегда запомню его настойчивое: „Придете?“ Но прежде чем мы вступим в бой, я хотела бы ему тоже сказать: какая из женщин вас любит так, как я? Какая? Или он уже это знает?»
Четыре солдата, сидевшие у входа в землянку и доедавшие из мисок гречневую кашу, сдобренную половником гуляша, тоже наблюдали за тем, что происходит на небе. Их думы о доме прорывались сквозь хаос световых вспышек и летели в родные края.
— Знаете, ребята, что-то я нынче не в своей тарелке, — сказал Блага.
— Точно, — признался Цельнер. — Я тоже — балда. Вместо того чтобы немного отдохнуть, кручусь, словно мне за это платят.
Солдаты знали, что за этим последует: он съест все до последней ложки, глотнет из фляги, потом закурит. Как и все. И в то же время они понимали, что речь идет о суете совсем другого рода — о том душевном беспокойстве, которое охватило их всех. Так бывало всегда, перед каждой серьезной операцией, а уж сегодня — перед таким большим наступлением — что и говорить.
Цельнера за участие в ноябрьских демонстрациях искало гестапо. Он, всплеснув руками, говорил:
— Мне, ребята, пришлось уйти из дому, когда в семье был сплошной разброд…
Действительно, ситуация в семье была тогда сложной. И сейчас, в эти тягостные часы перед боем, который мог или приблизить его к родине, или навсегда с ней разлучить, в его голове, словно в калейдоскопе, мелькало все подряд: и важное, и пустячное. Как отец? Порвал ли он с той молодой женщиной? Ведь тогда все шло к тому, что ради нее он мог покинуть мать. Ускорила война их развод или, наоборот, опять сблизила? А его лотерейный билет? Вдруг выиграл, пусть ерунду какую-нибудь?
— Как вы считаете, ребята, брат следит за моим мотоциклом или оставляет его ржаветь? Но кожанку-то мою он наверняка носит, прохвост! Семнадцать лет… Лишь бы немцы оставили братишку в покое… все остальное мы вместе приведем в порядок…
Ержабека взбаламученное небо, сплошь покрытое отблесками огней, тоже лишало внутреннего спокойствия, но он заставлял себя сохранять по крайней мере внешнее:
— Все будет приведено в порядок, Цельнер, все.
Блага повернул белое в свете ракеты лицо к Ержабеку:
— Тебя послушать, Ержаб, так стоит нам перейти границу, как мы сразу будем возлежать в райских кущах коммунизма: всем — поровну, каждому — что душе угодно.
— Почти так, — подтвердил Ержабек. — Когда-нибудь — наверняка.
Цельнер сказал:
— Только чтобы дома от нас не хотели большего, чем здесь.
— Видишь ли, — ответил Ержабек, — так дело тоже не пойдет: никакой борьбы ни с кем и ни с чем, как это некоторые здесь изображают. — И, взяв на себя смелость, от имени всех заключил: — Ведь никто из нас не будет сторониться начатой работы.
Время, казалось, остановилось. Солдаты снова и снова проверяли, все ли у них в порядке; сражение еще только предстояло, а мысли, словно по баллистической траектории, устремлялись, минуя еще не взятый Киев, в будущую мирную жизнь.
— Я первым делом расквитаюсь с квартирной хозяйкой, которая на меня донесла, и со всеми такими, — поддержал Ержабека Махат в свойственной ему резкой манере. — Мне пока ничего не удавалось из того, что я хотел. Всегда что-то мешало. — Махат был беспощаден даже к своей семье. — Что я оставил дома? Сначала появился неродной отец, потом — неродной братишка, а потом все стало неродным. Нет уж, спасибо, я не хочу, чтобы все было в том же виде, в каком мы это оставили. Как только вернусь, покончу со всем этим! В техникум, в котором пан отчим благосклонно разрешал мне учиться, не вернусь. Я должен избавиться от его проклятого надзора. Найдутся и для меня лучшие возможности!
— Ты не умеешь быть благодарным, — раздраженно сказал Блага. — Не можешь без того, чтобы не вешать на кого-либо собак. Ты подстрекатель.
Махат презрительно рассмеялся:
— Знал бы ты, что такое неродной отец и зависимость от него.
— Лучше неродной, чем никакого. — Блага скреб ложкой в миске. — В конце концов, дом у тебя есть. А вот куда вернусь я? Куда? — Он оглянулся, нет ли здесь где-нибудь Запа, которого ждет, вероятно, то же самое. — Тебе тут еще никто не говорил, что из-за винтовки, спрятанной на чердаке за стропилами, никого из моих не оставили в живых?
— Нет, — ответил пораженный Махат.
— А не будь я в то время у дяди на каникулах, не было бы здесь и меня. Ты, Здена, хочешь избавиться от хомута, который, говоришь, надел на тебя неродной отец, а я с удовольствием полезу в хомут дяди-аптекаря, если он, конечно, согласится взять меня, как обещал раньше. Вернее, если будет в состоянии взять меня. Разве кто-нибудь может поручиться, что эти Ержабеки не отберут у него аптеку до последнего пузырька?