Сосняк был наполнен множеством звуков и голосов. Станек прислушивался к ним, вбирал их в себя, и они сплетались с тем сокровенным, чему он собирался посвятить — как давно это было! — свою жизнь.
«Ты помнишь, мама, однажды я прибежал домой взволнованный и поведал тебе о своем открытии: кроме рек, текущих по земле, существуют реки звуков — невидимые реки. И где бы и когда бы я ни прислушался, я всюду слышу их струение. Я не сумел тебе толком объяснить, почему это меня так волнует, но я открыл нечто удивительное. Для того чтобы превратиться в таинственную силу, заполняющую все мое существо, эти невидимые реки должны брать начало и в моем сердце. Ты потом часто корила меня, что я недостаточно усердно разучиваю сонатины Клементи. А ведь я ждал появления „своих рек“, льющихся из моей души».
Эти невидимые реки рождались в Станеке и сейчас, здесь, в лесу, где поток машин, повозок, орудий, лошадей и танков разливался между деревьями. Солдаты рыли окопы и землянки. Мелькали лопаты, взлетал над землей и гулко падал мокрый песок. На всем пространстве, вдоль и поперек перерезанном замаскированными траншеями, звучали обрывки разговоров, отрывистые команды, смех, ругань и пение.
Под копытами Сапфира хрустели ветки, лязгнула заржавевшая каска, зазвенела пустая обойма. Гулявший по лесу ветер застревал в сучьях, свистел, гудел, завывал.
Станек собирал разбросанные в лесу звуки, потом они приобретали стройность и четкий ритм; он чувствовал, что в душу его врывалась мелодия, которой он никогда прежде не слышал. Она звучала в нем все неотступнее и была такой хрупкой, такой неожиданной. Разве ей место на войне! Как и Яне. Это сравнение поразило его. Не Яна ли навевает ему эту мелодию? Он напевал ее вполголоса, повторял снова и снова. И уже не переставал думать о Яне. «Единственный слушатель моих мечтаний!»
Сапфир напрягся и перескочил через сбитую верхушку сосны — мелодия прервалась. Звуки рассыпались. Станек попытался удержать их в памяти — ведь только что они были здесь, он должен их найти. «Зачем? Зачем так необходима мне эта мелодия? Отчего она преследует меня? — спросил он самого себя, едва какой-то таинственный поток принес ему ее вновь. — Но ведь это прекрасно. Было бы жаль потерять такую необычную мелодию. Вечером я попробую записать ее, может, потом смогу из нее что-то сделать».
Он ехал лесом, минуя ложбину за ложбиной, которые казались ему комнатами в разбитом доме: стропила перебиты, сквозь потолок проглядывают куски неба.
«О, мои невидимые реки! Из какой же дали протянулись вы сюда, вслед за мной!» Комнаты маленького домика Станеков в оломоуцком предместье часто наполняли звуки совсем еще новенького «Петроф[1]а» Играла мать… Дворжака, Шопена, Грига…
Она тяжело переживала, что не смогла стать профессиональной пианисткой и выступать в концертах. Но ее сыну Иреку повезет. Он добьется своего! Только сосредоточить его помыслы на одном, не давать ему рассеяться, как это было у нее, когда она разрывалась между музыкой и работой в школе и дома. Так считала мать.
Мальчиком он долго не мог понять, что общего между его «реками» и фортепьянной школой с головоломной аппликатурой. Порой он садился за инструмент и задумчиво перебирал клавиши, а в углу наполнявшейся сумерками комнаты терпеливо сидел его единственный слушатель — как недавно Яна. «Что это было, Ирек?» — «Так, импровизация, мама, разве я знаю?» Но уже догадывался, что это его «реки», струящиеся в его душе. «А ты бы смог это записать?» — «Попробую, мама!»
Пробовал. Нотная бумага сопротивлялась отчаяннее, чем клавиши. Стоило ему проиграть записанное, как сразу было ясно, что это не похоже на прозвучавшую минуту назад импровизацию. Но он не отступил. Переписывал для органиста из храма Святого Вацлава церковные песни и кантаты, расписал для отдельных инструментов и голосов всю «Чешскую рождественскую мессу» Рыбы[2] и на этих партитурах учился. Он зубрил гармонию и контрапункт, проникал в закономерности переходов из аккорда в аккорд, изучал и самое сложное — полифонию баховских фуг.
Подковы звякали о дырявые котелки и пустые гильзы, хрустели ветки под копытами Сапфира, но мысли Станека сейчас были далеко отсюда. Они вели его домой, туда, где он жил и учился.
Оломоуц — город его юности, ангелочки курантов выстукивают молоточками по наковальне мелодию «Где родина моя!»[3]
«Моя родина! Нет ни одного солдата, который бы перед боем не думал о родном доме. И вот настал мой черед — теперь грущу о доме и я!»
И правда: концертные залы, парки, костелы, трактиры — весь родной край зазвучал вдруг для него прекрасной музыкой. Он слышал вновь концерты в Сметановских садах, протяжные песнопения в честь девы Марии, сопровождающие процессию на Святой Холм, гудки шоколадной фабрики «Зора», слышал флейту своего друга, а вот и он сам, Станек, играет «Песнь любви» Сука[4] на вечере в гимназии, и это первое его выступление перед публикой, первый успех.