На самом деле у меня был не дом, а всего лишь квартира в верхнем этаже старого здания, невдалеке от исторического центра города. Мы покрасили двери и ставни в ярко-зеленый цвет, оставив белым все остальное. В квартире имелся поросший бугенвиллией балкон с белыми креслами, и весной мы сидели там по вечерам, наблюдая за медленным движением судов по огромной реке, сверкавшей на солнце, а дувший с океана ветер уносил со стола газеты, и мой маленький сын гонялся за ними. Конечно, воспоминания эмигранта (если меня можно так назвать), так же как и память о прежней любви, вещь лукавая: скучные дождливые дни уступают место щемящей сладости весенних вечеров.
Когда я впервые примкнул к этим людям, мой дом служил надежной явкой. И поэтому жить в нем стало очень опасно. Настолько опасно, что я потерял свой дом с зелеными ставнями, потерял в тот момент, когда он перестал быть надежной явкой; в тот момент, когда я однажды проснулся и увидел, что кто-то роется в моих вещах, а к моей голове приставлен пистолет; в тот момент, когда я понял, что нас предали – так же как Тупака Амару сотни лет назад.
Поэтому рассказывать о своем доме мне трудно, так как иногда, думая о нем, несмотря на идеализированные в ссылке воспоминания, я чувствую в себе что-то очень хрупкое и чувствительное, – будь я религиозен, можно было бы назвать это моей душой, – то, что привязано к могучим лошадям, скачущим в разные стороны.
И вот я попал из Монтевидео в Лондон, с несколькими остановками по пути. И стал невидимкой. Если кто-то хочет научиться быть невидимкой, ему достаточно взять в руки швабру и ведро. Это может оказаться не так уж плохо. Иногда меня радовала моя невидимость. Я мыл туалеты и подметал пол на станциях метро, в банках, редакциях газет и университетах. Я даже подметал кабинет преподавателя университета, там висела большая карта Уругвая и была целая полка книг по истории наших знаменитых тупамарос. Сейчас я работаю в офисе телекомпании, и это легкая работа, потому что я здесь старший, хотя и получаю немногим больше, а иногда по ночам я мою туалеты в ночном клубе с крайне обманчивым названием «Sublime». По-английски это произносится «саблайм» и обозначает что-то вроде «величественный, возвышенный, грандиозный», хотя ничего подобного тут нет и в помине.
Я рад, что работаю с соотечественником, тоже уругвайцем. Как и многие другие молодые уругвайцы, он больше не живет на родине. Правда, нас тут не так много, и по численности мы безнадежно уступаем нигерийцам и колумбийцам, поэтому мне приятно работать вместе с Франсиско Гонсалесом, или, как его жестоко, но с юмором называют колумбийцы, Pobre Poncho[16]. Бедным Панчо его прозвали из-за истории, в результате которой он сюда попал. Она связана не с политикой, а с любовью. Бедный Панчо совершил ошибку, влюбившись в английскую девушку на пляже одного очень красивого места под названием Пунта-дель-Дьябло, на юге Бразилии. А эта девушка – несомненно, под влиянием солнца, прохладного вина, набегающих на берег волн Атлантического океана и прелестного отеля – влюбилась в Панчо. Ау qué lindo![17] Она училась и должна была один год провести за границей, чтобы написать диссертацию о правах человека и безнаказанности преступников в Уругвае. В числе сувениров, которые девушка привезла с собой в Лондон, – ожерелья из акульих зубов из Пунта-дель-Дьябло, кожаной сумки, избранных сочинений Бенедетти – был и ее новый экзотический приятель, Франсиско «Панчо» Гонсалес.
Однако в Лондоне произошло непредвиденное. Иллюзии развеялись, все стало выглядеть в ином свете, и бедный Панчо лишился обаяния новизны. Достаточно сказать, что умение произнести «это дверь» или «сахар, пожалуйста» и ничего больше по-английски – очаровательно в Южной Америке, но не в этом огромном городе, где парень стал лишь еще одним глупым и смущенным иммигрантом. А кроме того, единственной работой, которую уругваец мог получить, было мытье посуды и уборка офисов. (Это казалось тяжело и для самого Панчо, который вышел из богатых кварталов Монтевидео и, среди прочих благ жизни, имел прислугу.) Дела пошли плохо: красотка стала грубо разговаривать с Панчо, жаловаться на отсутствие денег, рассеянно ворошить свои светлые волосы, в которых запуталось его простое сердце, и говорить, что ее удручает их положение и его грубые латиноамериканские замашки настоящего мачо.
Дело приняло скверный оборот, и теперь бедный Панчо работал уборщиком, не желая возвращаться в свой квартал Поситос и смириться с поражением, не желая признаться даже самому себе в том, что его отношения с Софи – которая по-прежнему великодушно отмечала его помощь в разделе «Благодарности» своей диссертации – не живее, чем Тупак Амару. А колумбийцы дразнят парня, водят в бары с латиноамериканской музыкой и советуют забыть этих холодных чопорных гринго и найти себе какую-нибудь прелестную chicolita[18], которая умеет mover la colita[19]. Но бедному Панчо не нужна никакая chicolita, ему нужна Софи, и колумбийцы театрально перерезают себе запястья, прижимают руки к сердцу, танцуют танго со своими швабрами, напевая при этом: Ay Sophie, rompacorazones, mujer traidora, porqué no vuelves a tu Pobre Panchiiiiii-toooo?[20]
И бедный Панчо грустно улыбается.
Он совершенно вне политики, этот мой юный соотечественник. Иногда, когда мы делаем перерыв в работе, он говорит мне: «Дон Орландо, вы ведь были связаны с тупамарос и со всеми этими ужасами. Зачем все это вообще затеяли?» Мне смешно, когда он называет меня «дон Орландо» – типичная для Панчо манера. Кроме того, я не так стар, как может показаться. И тем не менее, когда один из чилийцев полушутливо назвал меня Ese Supervisor Uruguacho, Tupamaro Conchasumadre[21], Панчо пришел в неистовый гнев и бросил в парня металлическое ведро, раскроив ему лоб. В результате едва не возникла всеобщая потасовка, поскольку колумбийцы, несмотря на постоянные поддразнивания Панчо, относятся к нему как к талисману, а затем в драку вступили нигерийцы, готовые подраться с колумбийцами из-за вечного спора о том, чья футбольная команда лучше, а чилийцы быстро разделились согласно принадлежности к политическим партиям и стали драться между собой. Непонятно было, что задело Панчо – оскорбление меня лично или уругвайцев вообще. Сам он сказал лишь одно:
– Вы знаете, дон Орландо, я всегда терпеть не мог надменность и la boca sucia[22] чилийцев.
– В таком случае, – сказал я, – хорошо, что у нас здесь нет аргентинцев.
– Почему? – спросил он.
Иногда он оказывается тугодумом, бедный Панчо. У Софи наверняка было достаточно времени, чтобы заметить это.
Мой сын – он занимается компьютерами – иногда спрашивает, зачем мне эта работа, и покровительственно объясняет, что мне было бы выгоднее получать пособие по безработице с доплатой на жилье. Я отвечаю ему, что люблю свою работу, и это отчасти правда. Мне нравится находиться среди людей. Где еще я мог бы услышать историю бедного влюбленного Панчо? Правда, я не рассказываю сыну, как одиноко было бы мне без этой работы, что без нее мое общение с людьми ограничивалось бы его случайными приездами ко мне домой, чтобы поесть asado[23] и доказать что-то своим девчонкам. «Но ты хотя бы мог подыскать себе работу получше, – говорит он. – Ты же образованный человек, ты мог бы устроиться получше, чем убирать офисы. Ты же был журналистом божьей милостью». Я только улыбаюсь и не возражаю ему, потому что, на свой манер, мой сын иногда бывает так же глуп, как Панчо. Раньше я был журналистом, а теперь я уборщик. Я не смотрю на это как на трагедию, насмешку судьбы над изгнанником. Я больше не хочу быть журналистом, да и не смог бы быть им дальше. Я прихожу на работу, разговариваю с Панчо, отрабатываю свою смену и иду домой. Я не нуждаюсь в посторонней помощи. Я не из числа тех символических профессоров, специализирующихся на биологии моря, которых тяжелая рука диктатуры или смертельные объятия неолиберальной экономики вынудили пойти в водители такси.
Есть одна песенка, которую я постоянно напеваю. Я пою ее, чтобы успокоить нервы, мурлычу себе под нос, когда мою туалеты в клубе «Саблайм» или чищу мусорные корзины в коридорах офисов телекомпаний. Когда я пою, то вспоминаю того человека, о ком мне больно думать и память о котором так же мучительна, как память о моем ненадежном доме с зелеными ставнями; я пою эту песню в 73-м автобусе и когда пешком возвращаюсь поздним вечером домой, в холодную мокрую ночь, каких не бывает в мире, кроме этого города:
Cielo, mi cielito lindo,Danza de viento y juncalPrenda de los TupamarosFlor de la banda oriental[24].