Зрелище столь великолепное, что императорская армия прекращает маневры и не может отвести испуганного и вместе с тем завороженного взгляда от города, который встречает их в таком приподнятом настроении и прямо на глазах обрастает новой белой стеной. Стена эта то появляется, то исчезает, извиваясь по холмам, словно гигантская змея-призрак.
— Хасан! Из долин прибыли арабы! — Осман Якуб бежит со всех ног, чтобы предупредить своего господина. — Смотри! В своих широких плащах они действительно напоминают издали сплошную белую стену, которая кажется каким-то чудесным видением!
Разумеется, Хасан-ага заранее договорился с арабами и предусмотрел этот эффект, рассчитывая ошеломить осаждавших.
Военачальники императорской армии озабочены тем, чтобы поднять боевой дух своих солдат, и так изрядно пошатнувшийся за время тяжелого морского путешествия. Но аргумент, к которому они прибегают, чтобы вернуть веру в успех, действительно неопровержим.
— Жители Алжира устроили нам превосходный спектакль, — говорят они, — однако сдача города предрешена. Силы слишком неравны. Нападающих — целое море, а защитников — горстка людей, которым неоткуда ждать помощи.
Хайраддин, даже если он уже получил сообщение о том, что происходит в Алжире, не успеет прийти на помощь с флотом и с армией, чтобы отразить удар императорского воинства, а сознавая это, не станет даже и пытаться.
Впрочем, пустующий порт, если не считать десятка очень старых судов, как будто свидетельствует о том же: город готов к капитуляции.
— Вместо того чтобы вооружаться, они заново покрасили стены и расшили знамена! — хохочут солдаты императора.
Старый Комарес, сохраняя нарочитое спокойствие, хотя сбывается мечта всей его жизни, высказывает предположение, что алжирцы, должно быть, из гордости сожгли свои корабли, чтобы они не достались врагу, как это сделал Краснобородый в Тунисе.
— А какая разница? — отвечают его боевые товарищи. — Главное, у них нет флота.
На самом деле алжирцы не уничтожили свои галиоты, а спрятали их в надежном месте. Учитывая количество нападающих и их вооружение, было бы бессмысленно пытаться оказать им сопротивление на подступах к городу и потерять прекрасный флот, даже не попытавшись его спасти. Но император, ожидавший отпора с моря, вздохнул с облегчением.
— А с суши? — говорят солдаты друг другу. — Хоть одна пушка выстрелила со стен этой крепостишки? Или, может быть, они пытались помешать нам встать на рейд?
— Вот увидите, — успокаивают офицеры все еще сомневающихся солдат, — это будет очень легкая победа. У них нет кораблей, нет оружия, а если и есть, они не хотят пускать его в ход.
Однако военачальники на самом деле прекрасно понимают, что алжирцы не обстреливают их суда из тактических соображений: стрелять первыми для них было бы равносильно самоубийству.
«Какой он маленький», — думают некоторые, взирая с верхних палуб своих огромных кораблей на белоснежный город, будто свернувшийся калачиком в глубине бухты. И сравнивая его с громадой своего флота, напоминающего зубастую пасть гигантской акулы, спрашивают себя: а стоило ли плыть в такую даль, да еще в таком количестве? «В Истанбуле мы взяли бы добычу, которой хватило бы на всех, — озабоченно размышляют они, — а здесь придется довольствоваться крохами да еще постараться не передраться между собой».
Но зато все уверены, что алжирская кампания будет по крайней мере короткой.
— Император покажет, как надо воевать: «Пли!» — и тут же: «Все по домам!»
Именно так воспринимают зажигательную речь, произнесенную императором перед отплытием, когда он пообещал прекрасную прогулку по морю и легкую победу.
И потом, сколько выгод в будущем сулит эта победа! Захватив и тем самым как бы убрав с дороги Алжир, можно будет взять и другие города, расположенные на побережье, которыми не стоит пренебрегать.
С помощью этих и подобных объяснений, угроз и обещаний несметных богатств военачальникам императорской армии почти удается заставить солдат забыть, какое замешательство вызвал у них смех, которым встретили их жители города, вместо того чтобы палить из пушек. И даже впечатление, которое произвела на них ватага ребятишек, беззаботно играющих на крепостной стене города перед заходом солнца, будто это самый обычный день, а не первый день войны. Их оглушительный свист и задиристые крики вперемешку с руганью и бранью, пронзительные гортанные голоса все еще стоят в ушах нападающих.
Необычное для осажденного города поведение жителей беспокоит солдат и офицеров.
Командующие флотом и различными частями армии приходят к выводу, что никакой осады вообще не будет.
«Уж слишком они спокойны. Что-то здесь не так. Может быть, они заключили тайный договор с императором?»
И когда на заходе солнца из Алжира доносятся звуки труб, на императорских кораблях уже никто не сомневается, что разыгрывается фарс: скоро откроются ворота и будут вручены ключи от города.
А это значит, что Алжир сменил флаги и без единого выстрела перешел на сторону императора.
— Но ведь это обман, — говорят самые алчные и кровожадные, рассчитывавшие поживиться во время разграбления города.
— Раз они заключают новый союз, то должны платить. Армия императора разбивается на два лагеря, и бурные споры между ними могут сравниться разве что с неистовой морской качкой. Одни в любом случае жаждут осады и последующего разграбления города, другие, напротив, рады, что не придется рисковать жизнью и готовы довольствоваться деньгами и прочими ценностями, дабы возместить понесенные убытки.
В конце концов одерживает верх мнение, что осада будет ненастоящая, напоказ, и это помогает легче переносить скудное питание, так как официально осада уже началась, а по военным законам во время осады снижается дневной рацион.
— Сегодня немного потерпим, — успокаивают они друг друга, но завтра все будет кончено.
Однако с наступлением темноты в игру вступают женщины Алжира. Всю ночь напролет они то кричат пронзительными, хриплыми голосами со стен, террас и крыш домов, то поют свои заунывные песни. Потом делают короткую паузу, и все начинается снова: крики, плач, пение, молитвы. Когда наступает тишина, солдаты и гребцы, несмотря на неудобства и ужасную жару, пытаются хоть немного поспать, но женщины возобновляют вой и крики. И так продолжается до самого рассвета, когда солдаты императора поднимаются еще более усталыми и разбитыми.
Рассвет застает Анну и Хасана спящими в объятиях друг друга. Анна просыпается первой и остается лежать неподвижно, с ощущением полного счастья. Память после короткого отдыха вновь возвращает ее в мир любви.
Голоса женщин, не дающие спать осаждающим, достигают дворцовых покоев, но, приглушенные многочисленными стенами, коврами, занавесями, кажутся отголосками какого-то религиозного праздника.
Прошедшая ночь была полна нежности, хотя Анна понимала, что Хасана тревожит судьба города.
За те несколько дней, что они прожили вместе, Анна еще не научилась читать по лицу Хасана и не уверена, что сможет когда-нибудь научиться угадывать все его мысли. Да и не хочет, потому что каждый имеет право на свою тайну. Зато она ясно читает на лице Хасана, что он ее любит.
Если бы она была уверена в его любви несколько лет тому назад, когда за нее прислали выкуп, то нашла бы где спрятаться, только бы не уезжать из Алжира. А если бы ее даже схватили и уволокли силой, словно мешок, она, уже живя в Риме, нашла бы много способов вернуться назад. Но Анна не была уверена в его любви и много раз спрашивала себя, что стала бы делать, обнаружив, что раздражает его, или что она ему в тягость или, еще хуже, — заставляет страдать.
Теперь между ними нет никаких недоразумений, нет боязни невысказанных чувств, нет ложной стыдливости и запретных желаний.
Анна всегда знала, что их любовь будет необычной. Однако эта необычность, даже предрешенная заранее, ее не пугала. Любовь всегда необычна. К тому же обыкновенные отношения не всегда самые лучшие. Анна с волнением вспоминает совместные открытия бесконечных возможностей любви, которые дарят им их тела. Никаких недоразумений, упреков, сожалений, только неизбывная радость оттого, что они доставляют друг другу блаженство. Их фантазия неутомима, и нежная любовная игра никогда не вызывает у них чувства усталости или пресыщения.