Теперь у военачальников нет проблем с деньгами для выплаты жалованья солдатам — разграбление города позволило рассчитаться с ними сполна. Что же касается остального, то все эти погромы, убийства и беспорядки привели к тому, что пепла оказалось больше, чем добычи, а убытки превысили доходы.
Победы не измеряются мешками зерна или даже килограммами золота. Они оцениваются по количеству вновь заключенных союзов, мировой славе, престижу, влиянию.
Комарес глубоко убежден, что кто-то должен подвести итоги и заставить императора обратить на них внимание. По мнению маркиза, проигрыш в данном случае оказался больше выигрыша.
Комарес еще не в состоянии держаться на ногах. В ночь, когда началось разграбление города, у него случилась лихорадка, сопровождающаяся поносом, — его постоянный бич. Но как только прекратился бред и понос поутих, маркиз потребовал информировать его о всех обстоятельствах разграбления города, и ему удалось составить точный список действительно ценных военных трофеев и потерь, которые понесла императорская армия не протяжении всей кампании.
— Эта победа слишком дорого нам обошлась, — заключает он под конец и срывает свой гнев на слуге, не сумевшем приготовить ему прохладительный напиток, так как закончились лимоны. — По крайней мере, дай мне чистые манжеты и воротник. Эти грязные и не годятся для торжественных приемов.
— Чистых больше нет, — извиняется слуга, — воды мало, приходится экономить ее только для питья.
— Нет так нет, — провозглашает Комарес, вновь обретая спокойствие. И зарывшись поглубже в подушки, прикрывает лицо кружевным платком, чтобы не было видно, как он исхудал.
— Поднимай! Тяни! Опускай! Трави!
После криков и рискованных полетов вверх и вниз над бортом корабля плетеную корзину, в которой возлежит маркиз Комарес, удается водрузить на лодку, отправляющуюся к адмиральскому судну, где этот маневр должен быть повторен, только теперь для подъема наверх, так что больной при каждом толчке ожидает конца.
— Его превосходительство маркиз де Комарес, — объявляет потрясенный церемониймейстер, когда корзина устанавливается на верхней палубе адмиральского судна.
Император, который никогда и ничему не удивляется, приказывает поднять тост за здоровье Комареса, прибывшего на праздник, несмотря на свою болезнь.
— Ваша отвага, маркиз, достойна подражания. Вы оказываете нам честь своим присутствием на прощальном ужине.
— Прощальном? Но почему? Разве мы отбываем? В Алжир?
— Мы очень скоро отвезем вас в Испанию наслаждаться заслуженным отдыхом.
— Как же так, ваше величество? И все бросим? — спрашивает встревоженный Комарес, внутренности которого приходят в еще большее смятение от этой дурной вести. Хайраддин, конечно, не добрался до своего логова, но даже если он и вернулся в Алжир со всей своей бандой разбойников, сделать все равно ничего не успел. — Неужели вы не хотите, дорогой кузен, сорвать еще один зрелый плод? — шепчет Комарес, взирая с мольбой на руку императора, которая опирается о край корзины, где лежит несчастный, страждущий маркиз.
Не получив ответа, бедняга переворачивается на бок, и когда, сделав немыслимый пируэт, он с трудом высовывается из своей колыбели, то замечает, что Карл Габсбургский больше его не слушает, внимательно наблюдая за двумя игроками в шахматы.
— Неужели это она, Бог мой? — спрашивает себя Комарес при виде металлической пластинки на поясе одного из игроков.
Комаресу кажется, что он узнал одну из пластинок, украшавших серебряную руку Аруджа, но он так устал от усилий в попытке приподняться над краем корзины, что теряет и голос, и сознание. Бедняга снова падает на дно в пропотевшие простыни и подушки.
— Наша кузина Шарлотта-Бартоломеа была права, — замечает искренне расстроенный император. — Комарес действительно нуждается в отдыхе и лечении. Будем иметь это в виду. Отправьте маркиза обратно на его корабль.
На верфи в Алжире обрабатывают только что срубленные деревья. Стоит сильный и терпкий запах древесной смолы. Работа приятная. Хайраддин и Хасан проводят на стройке целые дни напролет. Уже построено восемь новых очень красивых судов, ожидающих спуска на воду, и почти закончен ремонт кораблей, вернувшихся из Боны. Нужно время, чтобы залатать брешь, — ведь было потеряно восемьдесят кораблей, — но работа идет споро.
— Где раисы? Где они? — кричит на бегу Осман Якуб, размахивая только что полученным посланием, как флагом.
Стражники поспешно открывают ворота и почтительно склоняются перед ним, но собаки не соблюдают никаких правил этикета и не знают законов, гарантирующих неприкосновенность гонцам. Напуганные хлопаньем и шумом — их производят одежды Османа, развевающиеся наподобие простыней, — они хватают материю зубами, тянут к себе и валят старика на землю, в пыль, словно королеву, которой наступили на шлейф.
— Назад, назад, — кричат сторожа, пытаясь отозвать собак. Но они уже и сами признали Османа Якуба и, прося прощения за невежливый прием, облизывают его с ног до головы и дружески подталкивают мордами.
— Да, теперь вы просите у меня прощения, глупые твари! Не трогайте послание! Пошли вон! Амин! Куда ты запропастился? И зачем только мне тебя навязали? Зачем мне слуга, которого нет на месте, когда он нужен? Где ты?
Амин появляется в воротах, неся на вытянутых руках два белоснежных наряда для раисов.
— Так я и знал! Ты даже не можешь меня отряхнуть! Ладно, осторожнее с одеждой раисов! Я сам.
Осман Якуб уже на ногах и снова бежит, пытаясь свободной рукой стряхнуть пыль, землю и грязь, покрывающие его с головы до ног.
— Скоро они будут здесь, господин! — кричит Осман, обращаясь к Хайраддину, как только ему удается отыскать его в самом дальнем углу мола.
— Садись, Осман, отдохни. Ты хочешь сообщить мне, что императорский флот отплыл из Туниса?
Стоило так бежать, чтобы принести весть, которую Краснобородый давно предугадал своим гениальным чутьем.
— Да, господин, они снялись с якоря, и уже довольно давно. Что будем делать?
— Испанский флот пройдет далеко от берега. Не беспокойся. Мы его увидим, когда он будет проплывать мимо.
— Ах, так мы собираемся на него смотреть? Может быть, даже будем бить в барабаны и играть на трубах, чтобы приветствовать их? Окажем им честь? Польем море маслом, чтобы оно было гладким и не доставляло императору никаких хлопот? Люди много работали и были бы рады, хотя бы разок пальнуть в них из пушки! Когда они окажутся на расстоянии выстрела, вы должны отдать приказ стрелять!
Осман Якуб Сальваторе Ротунно умолкает и тяжело дышит. Как будто он сам только сейчас услышал свои безумные речи. Он осеняет себя крестом, затыкает уши и преклоняет колени, дабы просить прощения у Всевышнего за воинственные мысли, и одновременно сердится на Хасана, который появляется из-за угла.
— Ты понял, — гневно говорит он ему, — понял, что из-за постоянных войн даже в меня проник тот же червь? Упаси нас Бог от этой дряни, нет такого лекарства, которое могло бы избавить от нее.
И чтобы немного остыть, он принимается энергично чистить свою одежду.
— И все же люди хотят знать, что им делать. Вы говорите, что императорский флот пройдет далеко от берега, но в городе поселился страх. У меня щекочет в носу от страха, который витает в воздухе.
Хайраддин и Хасан, прочитав послание, рассчитав скорость ветра и состояние моря, приходят к заключению, что императорский флот будет проходить мимо них ночью.
— Поставим в известность жителей города и будем настороже на тот случай, если император изменит решение и захочет дать сражение здесь. Осман, — продолжает Хайраддин строгим голосом, — ты знаешь, что должен быть наказан за неподчинение приказу и нарушение субординации. Для передачи официальных сообщений есть специальные верховые курьеры. Не твое дело таскаться с донесениями по всему городу. Ты стал ослушником.
— Господин! Я неповинен в этом грехе! Это моя собственная копия. А послание, которое принесли голуби, следует своим обычным путем. Разве я виноват, что успел добраться до вас раньше, чем курьеры? Вы всегда разрешали мне помогать расшифровщикам посланий, которые потом проходят такой долгий путь всяких проверок…