Д а ш а (готова расплакаться). Бедный… Mon enfant![17]
О л я. Чего это у тебя голова трясется?
Д а ш а. Разве? Как представила его себе…
О л я. А чего зря представлять?
Д а ш а. Вполне пропасть мог.
О л я. Гляди — не пропал. Главное, что в семье вырос. Поэтому и добрый. И порядочный. Пример перед глазами имел.
Д а ш а. Арсений Васильевич…
О л я. Хотя бы… Например, как он к тебе относится. О себе я уж не говорю!
Д а ш а. Нет, ты у него на первом месте. И подарки тебе, и внимание какое…
О л я. Ведь он же все одинаковое нам привозит. Чтобы тебя не задеть.
Д а ш а. Тебе, конечно, костюмчик хорошо. У тебя вон какая еще фигура…
О л я. Какая уж фигура…
Д а ш а. Как у девушки. Тебя прямо в Театр мод еще можно.
О л я (довольная). А какие у меня ноги были! Помнишь?
Д а ш а. Вообще ты самая красивая у нас была! И быстрая! Помнишь, как мама говорила про себя?
О л я. «Красивая — не знаю, а молодые все были!» Быстрая я была.
Д а ш а. А глаза у тебя… О… Весь Томск с ума сводила.
О л я. Нет… Не успела. И потом как-то все… Нет, были, были, конечно, и у меня золотые денечки… Только всегда из-за кого-то приходилось обкрадывать себя. Нет, не хочу я об этом…
Д а ш а. А тебе и сейчас этот костюмчик к лицу.
О л я (не может прийти в себя). Я ведь в молодости как молния была. Мне многие говорили…
Д а ш а. Молнии…
О л я. А теперь что вспоминать. В тираж вышли… Старые молнии. (Взяла себя в руки.) Опять в комиссионку Викторов подарок отнесешь?
Д а ш а. А думаешь, легко на пенсию прожить? На пятьдесят три рубля? Хотя жаловаться, я понимаю, выглядит весьма провинциально.
О л я. Провинциально — не провинциально! При чем тут это? Да я, если бы одна жила… Мне по рублю в день бы хватало!
Д а ш а. Легко говорить! Я сезонный билет на электричку не могу позволить себе купить!
О л я. А зачем тебе сезонный? Что тебе каждый день в городе делать?
Д а ш а. К вам бы чаще приезжала.
О л я. Может, и лучше без сезонного.
Д а ш а. Жестокая ты все-таки!
О л я. Какая уж есть, mon enfant!
Д а ш а. Забудь ты… Чего теперь делить!
О л я. А ведь могла… Совсем иначе могла бы жизнь сложиться! Меня Ананий Аввакумов в Шанхай с собой звал. Помнишь, мы ведь еще детьми вроде обручены были. Хороший мальчик был, аккуратный такой, беленький. И волосы на пробор. Отец у него большие дела с американскими банками имел. Через Шанхай.
Д а ш а. Вот… а на меня кричала.
О л я. Да, говорили, он в Америку уехал. На англичанке женился. Двое детей у них… Ананий… Смешно! А вот как сейчас его помню. Как он меня просил… Как плакал! Ведь мальчик совсем. Шестнадцать… И родители его просили. Боялись, что он с собой покончит. И я ведь обещала.
Д а ш а. Отец-то знал? Что ты обещала?
О л я. Знал. Да разве в отце было дело?
Д а ш а. А в чем? Зеленый был еще, да?
О л я (почти гневно). А в том, что долг у меня был! Всегда!
Д а ш а. Какой долг?
О л я. Тебе не понять…
Д а ш а. Ну, как хочешь… не говори, пожалуйста…
О л я. Когда у тебя два инвалида на руках. Мать почти не двигалась… Отец месяцами в темной комнате сидел… Видеть ничего не мог… Тут уж, знаешь, — не до Шанхая!
Д а ш а. Хорошо еще, что не расстреляли отца!
О л я. О господи, как это легко тогда было. Из-за тебя одной хотя бы… Да из-за всего чего угодно!
Д а ш а (осторожно). Оленька, а чего мы вечно с тобой ссоримся? Вот приеду я обратно в Русановку. Думаю: «Все! Больше ни ногой!» А пройдет день-другой. Начнешь представлять, как у вас там дела? Звонил ли Виктор? Как Миша? То тебя во сне плохо увижу. Целый день места себе потом не нахожу! В среду тебя видела, с мамой… Идете вы вроде по нашему саду… Помнишь, еще там, за университетом… А мамочка молодая! И обе в белых платьях! И ты венок плетешь… И кончики стеблей откусываешь. И вроде мне улыбаешься. А мамочка уже далеко ушла. Потом повернулась и зовет тебя. Помнишь, как она тихо так нас звала, трогательно: «Де-ево-очки… Идите сюда-а!»
О л я. Плохой сон. Когда покойники зовут. (Встала, пошла к телефону, что-то тихо говорит там. Вернулась.) Миша у своей… И то слава богу!