Д а ш а. Да и я места себе не могла найти!
О л я. Это к плохому. К концу.
Д а ш а. Ты про Мишу?
Ольга молчит.
Я утром хотела позвонить, да очередь у нас в Русановке. А потом ничего же не слышно…
О л я (резко). Не хочу ни о чем! (Опустила голову. Потом, не сразу.) Бедная наша мама. Ничего она хорошего в жизни не видела. Сколько с отцом намучилась. Он же вечно где-то по заводам конным, по ярмаркам, то за границу уедет… А у нее все дети…
Д а ш а. Так это мы, двое только выжили. А ведь до меня была Антонина. Потом Павел… Он между нами был… Трех лет скончался…
О л я. И после меня еще девочка была. Как ее звали?
Д а ш а. Ксения.
О л я. А может, хорошо, если бы нас много было… А то мы с тобой вдвоем. Все ссоримся! А так бы поехали куда-нибудь к брату. Или младшей сестре. Все родные…
Д а ш а (улыбается). Куда бы ты поехала! От своего Мишеньки!
О л я. А что? Что я могу?! Ты же видишь? (Неожиданно серьезно.) Странно, умирают люди, рождаются… Зачем все это?
Д а ш а. Помнишь, у Северянина:
О л я. Это не у Северянина.
Д а ш а. А у кого же? У Северянина!
О л я. Нет! Кажется, у Балтрушайтиса!
Пауза.
Д а ш а. Нет! Не бедная наша мама была. Она счастливая была! Отца она очень любила! Ой, как любила! Ты-то маленькая тогда еще была. Он, бывало, войдет — так она прямо дрожит от счастья. Руки в кулачки сожмет, чтобы не сразу броситься к нему на шею. Деликатная была. А он день-другой побудет и снова куда-нибудь укатит. Все куролесил…
О л я. Правильно мама говорила про нас: «Никто в меня не пошел. Обе в отца — такие же дикие…»
Д а ш а (смеется). Есть… есть это…
О л я. А какая у отца библиотека была, помнишь? Ведь он, бывало, обложится книгами, день и ночь читает, читает… Что-то выписывает. Даже к столу не выходил. А уж мужики к нему со всей округи сходились. Он для них всех один адвокат был. И к губернатору по их делам ездил. И в Москву, в сенат. Любили его люди.
Д а ш а. Иначе в революцию мы бы не спаслись. Помнишь, вокруг-то всех сожгли. И Агкошковых, и Шмелиных, и Срезневских.
О л я. Прошение напишет, бывало, меня зовет. «Читай!» А потом спрашивает: «Ведь убедительно, а? Ведь последнему идиоту должно быть ясно? Что мужик-то прав!» Потом махнет рукой, запрется в кабинете. Дня два не выходит, пьет. Потом бросит все, укатит куда-нибудь…
Д а ш а. А помнишь, как петь любил? И голос у него какой был. Как у Нестеренко. Правда! Помнишь, его любимое… «Не искуша-ай… меня-а без нужды…»
О л я. Да ты что, Дашенька! Совсем с ума сошла! Что люди подумают. Две старухи запели! (Смеется.) Еще подумают — пьяные…
Д а ш а. Это он меня на юридический уговорил идти. У самого-то специального образования не было. Только Пажеский корпус кончил. И через два года в отставку вышел. Это уж потом я на медицинский перешла…
О л я. В пятом году, когда я родилась.
Д а ш а. Он тогда отказался в путейцев стрелять. Ему этого не простили.
О л я. А помнишь, уже в революцию. Он принес все наше золото и прямо в Дворянском собрании положил на стол. Говорит: «Жертвую на бедных, покалеченных. Но боюсь, что попадет все это богатым и здоровым!»
Смеются, счастливые.
Д а ш а. Нет, все-таки какой талантливый и какой беспутный был человек. Ведь за что ни брался — все у него получалось. И все в один момент бросал. «Я на жизнь иначе смотрю!» — любимые его слова. Все чего-то искал. Могучий человек был. Тройку лошадей за дышло останавливал. Богатырь! Ему врачи говорили: «С вашим здоровьем сто пятьдесят лет жить надо». А прожил всего ничего…
О л я. Русский характер… «На все, кажется, тебя хватит». Я тоже в молодости думала — сноса мне не будет!
Д а ш а. Как Мишка на деда похож!
О л я. Да, копия. Боюсь поэтому за него. Все что-то ищет. Все начинает, не удовлетворяется… Добьется чего-нибудь, в Москве напечатается… Час-другой рад, а потом машет рукой: «Все это ерунда! Бред!»
Д а ш а. И фигура та же, и лицо… Только отец все-таки покрупнее был…
О л я. А знаешь, Даша, ничего в жизни, оказывается, не пропадает. Сколько уж лет прошло, как отца на земле нет! А теперь он вроде бы в Мишке снова родился! И такой же неподкупный! И щепетильность такая же… И добрый… И мягкий такой же… Всем все готов раздать.