Д а ш а. Да и какая у него могла быть семейная жизнь, когда он всю жизнь на службе да по командировкам.
О л я. Я когда к нему переехала, в его комнату, у него одна ложка была. Одна кружка. И манерка с первой империалистической. И спал он на столе…
Д а ш а. Вот настоящий большевик был. Никогда ни на что не польстился.
О л я. А ему просто ничего не надо было! Работа, работа и работа! Ему в пять утра позвонили, когда война началась. Он сразу ушел в ЦК, я его полмесяца и не видела. Потом заехал за нами, увез на вокзал. В эвакуацию. Попрощались, посмотрел он на меня и только сказал: «Береги ребят, Оленька». И ушел, ему спешить надо было.
Д а ш а. Да, тебе повезло…
О л я. Его на фронт отправили. Он потом рассказывал. Пришел домой. Выпил чаю. Написал записку нам: «Сегодня ухожу на фронт. Береги себя и детей. Мы победим. Если убьют, постарайся, чтобы ребята помнили, что у них был отец». Закрыл комнату, отдал ключ соседке. И ушел на четыре года…
Д а ш а. Не плачь…
О л я. До сих пор не могу себе простить, что в эвакуации была тогда. Все на фронт уходили, их кто-то провожал. Кто-то плакал, целовал на прощание… А он вот — так… И никогда ни слова упрека. Ничего. «Все, что Оля делает, все правильно… Все хорошо!»
Д а ш а. Да… Уж если он считал, что прав, его никто на свете с места не мог сдвинуть.
О л я. Вот поэтому и отдала я ему свою жизнь. И никогда не пожалела. И в ребятах от него тоже есть много…
Д а ш а. Все-таки они другие…
О л я. Полных копий не бывает. Я иногда думаю — жили бы они отдельно. Сами бы… как хотят. Сами ошиблись, сами себя поправили. Да ведь сердце болит за них. Так болит! Вот хоть сейчас! Миша? Ушел? Все думаешь — посоветуешь что-нибудь. Все-таки жизнь прожили — всякое видели!
Д а ш а. Помнишь, мать говорила… «Знал бы, где упасть, соломку бы постелил». Нет, уж пусть сами…
О л я. А ты к Виктору собралась…
Д а ш а (серьезно). Наша жизнь их ничему не научит.
О л я. Когда уж Арсений Васильевич умер… А они его помнят! Нас-то с тобой будут вспоминать?
Д а ш а. Cela dépend…[24] (Пожала плечами.) Будут, наверно… Только так ли? Мы — бабы… Старые, глупые бабы… Для нас они — вечно дети. «Ты платок носовой не забыл? Да почему ты плохо кушаешь? Да что у тебя настроение плохое?» А им другое нужно — рука, мудрость, уверенность, что жизнь не бессмыслица! Потери, труд, самоотверженность — не бессмыслица!
О л я. Это не словами нужно доказывать.
Д а ш а. А что мы сейчас можем? Сами помощи, заботы требуем… Счета предъявляем. Лишнюю ношу на них кладем.
О л я. А давай, Дашка…
Д а ш а. Ты что развеселилась?
О л я. А серьезно? Давай, Дашка, уедем с тобой? А?
Д а ш а. Куда уедем! Ты что!
О л я (помолодев). А почему — нет. Сядем с тобой в поезд. Вдвоем. И поедем куда глаза глядят.
Д а ш а. В Томск… Eh bien, je jamais! C’est un couple![25]
О л я. Ага… Потом в Троицкосавск… Да мало ли куда… Поедем туда, где были молоды.
Д а ш а (воодушевляясь). А что… Только деньги…
О л я (бесшабашно). Какие деньги. Найдем! К маме в Кисловодск. Могилку найдем. Восстановим ее. В Ленинград поедем.
Д а ш а. В Москву!
О л я. Правильно — в Москву. На Выставку сельскохозяйственную пойдем. А? Дашка?!
Д а ш а. А чего — мы еще можем!
О л я. Я все деньги свои с книжки сниму, и поедем мы с тобой вдвоем — в купе…
Д а ш а. В пульмановском вагоне.
О л я. В Кремль сходим. В Мавзолей. В Третьяковку, как ты хотела.
Д а ш а. В Эрмитаж…
О л я. И никого нам не надо! Пусть они тут сами как хотят!
Д а ш а. Пусть посмотрят, пусть увидят, как без нас!
О л я. Ну, почему ты, Дашка, такая умная, такой глупой всегда была? Все что-то куролесила? Но теперь с тобой… Душа в душу!
Д а ш а. В гимназию нашу обязательно зайдем. В университет томский… Я помню…
Звонит телефон.
О л я (не может встать). Ой… не могу…
Д а ш а. Я сейчас. (Пытается подняться и садится, хватается за сердце). У тебя где корвалол?.. Или что-нибудь?..