Я н к о. Сколько же лет вы в этом доме, Александра Михайловна?
Б а б а Ш у р а. Ну, как Глеб Дмитриевич родился… Значит, пятьдесят семь! Ты выпей, выпей винца! Может, и осмелеешь? А вино это особое! Его еще в тридцатом году Дмитрий Михайлович в подвал заложил. Ему тогда в Крыму четыре огромнейших корзины подарили. По сто бутылок! Так вино в подвале и хранится.
Я н к о. Как-то нереально… все это! В центре Москвы… Особняк, подвалы! Брейгель! Рафаэль на стенах… Серебро чуть ли не восемнадцатого века. И рядом — наисовременнейший, всемирно известный институт имени… Каждый второй в Москве знает фамилию Якунина. Уже никто и не помнит, кто из Якуниных жив… кто умер… А институт все гремит и гремит!
Б а б а Ш у р а (с гордостью). Мы ведь Глебушку тоже могли за какую-нибудь «принцессу советскую» отдать! А женили на простой лаборантке! На Тоболкиной Ольге Артемьевне. И не жалеем! Нам с покойной хозяйкой — Евгенией Корниловной — без разницы было! Она… бедная душа (перекрестилась), первая заметила… что живет человек в этом доме на последнем пределе. Год-другой… Десять — двадцать! А потом его на Болеарские острова тянет…
Я н к о. Куда?
Б а б а Ш у р а. На Болеарские острова! Так покойница говорила. Ну, ломается он! Машина и та свой срок имеет. А у человека хуже — уходит он куда-то… В свой мир. Если, конечно, разгон был настоящий! (Вздохнула.) А Дмитрий Михайлович уж такой им всем разбег и разгон давал, что не только дети его… а целый институт в три тысячи человек до сих пор на его идеях летит… (Смеется.) Расступись, ученый народ!
Я н к о (осторожно). А как же сама… Евгения Корниловна?
Б а б а Ш у р а. Я же сказала — бедная душа! (Пауза.) Боялась она за детей своих… Ведь двое-то — Алик и Муся — еще в отрочестве погибли. Один утонул! Другая руки на себя наложила… Вот и встала Корниловна за Глебушку, за младшего! Откуда что взялось! Как тигрица…
Я н к о. Ну а дальше… потом?
Входит О л ь г а А р т е м ь е в н а Я к у н и н а в дорожном строгом костюме.
Я к у н и н а (с порога). А потом — суп с котом! Понятно, «подруга дорогая»? (Взяла бутылку.) О! Каким вином тебя угощают?!
Я н к о. Поздоровалась хотя бы… (Обнимает Якунину.) Поздравляю! «Подруга дорогая»!
Я к у н и н а (тише). Как Глеб? К нему можно?
Я н к о (не сразу). С каких это пор… ты стала меня об этом спрашивать?
Я к у н и н а. В дороге всякое померещится! (Достает из сумки красивую бархатную коробку, вынимает оттуда цепь, на которой Большая золотая медаль… Надевает на себя. Потом передумала… Сняла, сложила все обратно.)
Входят Л а р с и И в а н И в а н о в и ч Г е д р о й ц.
Л а р с (матери виновато). Я был уверен, что Иван Иванович тебя встретит…
Я к у н и н а. Поэтому ты и засел в международном кафе? Как вообще тебя туда пустили?
Г е д р о й ц. Я провел Арсения Глебовича через ВИП.
Я к у н и н а. Иван Иванович! Запомните! У меня других детей — нет! А из Арсения… Из вашего любимого Ларса! Я все равно дурь выбью! Чего бы мне это ни стоило! (Почти в ярости.) Ты слышишь? Олух царя небесного?
Л а р с. Слушаю… Суламифь!
Б а б а Ш у р а (Янко). Во-о… Точь-в-точь как покойница, свекровь ее!
Я к у н и н а (Ларсу). Дай только отца поставить на ноги!
Л а р с. Желательно… (На немой вопрос матери.) Мы все утро говорили с ним.
Я к у н и н а. Ну?!
Л а р с (опустив голову). Он уже… по ту сторону!
Г е д р о й ц. Ларс имеет в виду, что идея распада материи для него сейчас занимательнее, чем проблема ее устойчивости.
Я к у н и н а (сдерживаясь). Вы же зам по хозяйственной части?! А то — «ВИП», «распад материи»! (Взяла себя в руки. Бабе Шуре.) Бокалы! (Сама разливает вино.) Баба Шура, спасибо, что дом не рухнул, не покачнулся, пока меня здесь не было.
Б а б а Ш у р а. Правильно говоришь — с уважением! (Тоже поклонилась Якуниной.)
Я к у н и н а (словно не заметив, Янко). Спасибо и тебе, Ира, что Глеб… жив! И что я могу поговорить сейчас с ним. (Тихо.) Наедине! (Пьет. Жестом дает понять, чтобы Янко привела Глеба, а остальные вышли. Опускается в глубокое старинное кресло и на секунду закрывает глаза. Расстегивает воротник сорочки, словно ей душно.)