Г р а ч (видит, что Николас опешил). Он сейчас со всеми так. Сколько мне приходится его защищать. И перед всяким начальством. И перед местным комитетом. И перед различными организациями…
Н и к и т а. Он имеет в виду одну… одну за всю мою кристально чистую жизнь телегу из вытрезвителя.
Г р а ч. Ты не забывай, что сейчас кампания…
Н и к и т а. О господи! Если у нас кампания борьбы с пьянством, то любители азартных игр могут жить спокойно. Потом, когда будет кампания по борьбе с картами, то пьяницы могут себя чувствовать как у Христа за пазухой.
Г р а ч (взорвался). Играл бы в карты! Сейчас! И подождал бы пить. Если уж тебе на здоровье наплевать.
Н и к и т а. Что я тебе теперь — в ножки кланяться? Спасли от инфаркта? Молодцы! Пытались отучить от пьянства? Бог с вами, кланяться не буду. Ценю, но не благодарю. Явился ты, Николас! Что ты привез, наконец? Деньги? На черта они мне! Что вы тут собрались около меня, как консилиум. Опять спасать будете? Обобьете поролоном стены, чтобы я не смог разбить сам себе голову?..
Н и к о л а с (подмигнул Никите). Надо иметь мужество терпеть неудачи. Я приехал отдать все долги. Все!
Вошедшая мгновение назад К а т я делает шаг вперед.
(Быстро подошел к Кате, берет из ее рук платье, накидывает ей на плечи.) Это ведь хорошо? Красиво? Да?
К а т я. Хотя бы отрезал ярлык. Бешеные деньги!
Н и к о л а с. Где же мама? В Испании меня кормили без конца.
Катя и Варвара Архиповна довольно быстро накрывают на стол. Все рассаживаются.
Н и к и т а (в смятенном возбуждении). Хрустят салфетки, золотится лососина, и душа готова к порыву, полету и откровению!
Н и к о л а с (поднимая бокал). Это испанское вино. Урожая тридцать девятого года. Может быть, оно горчит чуть больше, потому что в нем давно пролитая кровь.
Н и к и т а. Там всё помнят?
Н и к о л а с. Помнят… Но не говорят. Только старая моя тетка Ауролия как-то прошептала мне на ухо, чтобы никто не слышал: «А в каком доме в войну не потеряли мужчин. И из того, и из другого лагеря. В нашем городке были сперва красные, они расстреляли десять фашистов. А когда вступили националисты, они в отместку расстреляли больше сотни людей: и мужчин и женщин. Несчастных выстроили на площади Каудильо и повели на кладбище. Там им велели рыть себе могилы, пока дон Дамасо читал молитвы, отпуская им грехи. А других заставляли съесть суп из касторки: у бедняг, прости господи, все лилось по ногам. А женщинам обрезали волосы, оставляя по клоку, как хвост у мула, и привязывали им банты из колючей проволоки. Потом их уволокли в казармы, а на другой день их голыми заставляли мести улицы по всему городу…»
В а р в а р а А р х и п о в н а. Господи…
Н и к и т а (задумчиво). А у твоих простых родственников сложная память.
Г р а ч. Великий, великий народ!
Н и к и т а (про себя). Тоже очищали землю. Кто кровью, кто касторкой.
К а т я. Бедная наша голова. И зачем в ней так много всего, если так мало возможностей. Эх, Николас, это мне надо было поехать вместо тебя.
Н и к и т а (тихо). Не вместо, а вместе…
К а т я. Ну говори же, сын Сервантеса и корриды…
Н и к о л а с. Я вернулся… Как Дед Мороз, с подарками. Нет, это один подарок — на всех. (Пошел в коридор и вернулся с небольшим портфелем.)
Пауза. Все как завороженные смотрят на портфель.
Г р а ч. Хорошая кожа.
Н и к и т а. Ну так… открывай.
Н и к о л а с. Это не контрабанда, Никита. Ты зря смеялся надо мной.
К а т я. Так что же?
Н и к о л а с. Я расскажу вам сначала маленькую историю.
Н и к и т а (вскочил). Я сейчас вырву этот портфель у тебя.
Н и к о л а с (не сразу, отдаваясь воспоминанию). Я шел поздно ночью по Рио де Лид… это в Барселоне… Улица шла в гору, там в конце была дешевая гостиница, где я жил. И вдруг я увидел, как впереди меня бежали две кошки…
Он вздохнул, и в наступившей паузе вдруг раздался голос Никиты. Дальше они говорят поочередно, словно были свидетелями одной мысли, одной минуты.
Н и к и т а. Да, да… ночью… Они бежали на одном и том же расстоянии от меня. Очень нехорошо было от их желтых глаз. Я спускался по извозу к Оке. В Доме культуры еще шел фильм «В огне брода нет»…