Шахматов посмотрел на Серебренникова, включил селектор. Эфир полон голосов, команд. «Челюскинца» ищут, пытаются прийти на помощь. Морзянка, грохот шторма… Внезапно обрушивающаяся музыка…
Ш а х м а т о в (тихо). Сейчас Троян — наша совесть. Вся его команда. До последнего человека.
С е р е б р е н н и к о в (не сразу, но продолжая свое). Но все-таки мы этого не сделали. Кто-то должен за это ответить? А кто? Должны решать мы. Здесь. Сейчас. Чтобы завтра выйти на пленум с единым решением.
Л о м о в а (испуганно). Николай Леонтьевич… неужели все?
К а ш т а н о в. Руруа, ты моряк. Что скажешь?
Р у р у а. Теоретически…
С е р е б р е н н и к о в. Теоретизировали мы сегодня много. Больше, чем надо. (Каштанову.) Павел Степанович, не смотри на меня как испуганная овечка. Отвечать-то надо?
К а ш т а н о в. Надо.
Л о м о в а. Но кворума же нет… Господи, что я говорю.
С е р е б р е н н и к о в (жестко). Если мы не спросим, спросят с нас. Так что вопрос, по-моему, ясен. (Собрался с духом.) Товарищ Шахматов подмял бюро. Подмял коллективное мнение. И его волюнтаристские решения привели к тому, что «Челюскинец» гибнет. В океане, в шторме. А мы уже ничего не можем поделать.
С а м а р и н. Нет, нет! Надо ждать.
С е р е б р е н н и к о в. А вот ждать мы как раз и не будем!
К а ш т а н о в. Ты уж слишком… Все-таки вопрос не простой…
С е р е б р е н н и к о в (повышая голос). Когда люди нас спросят — все ли мы сделали для спасения «Челюскинца»? А что мы ответим? Ничего не сделали!
К а ш т а н о в (взъярился). Да что ты со своим решением? Чему оно поможет?..
С е р е б р е н н и к о в. Завтра пленум. Предлагаю определить наше отношение к трагедии…
Р у р у а. Трагедии пока еще нет.
С е р е б р е н н и к о в. Мы не страусы, чтобы прятать голову в песок.
Л я т о ш и н с к и й. Что вы всё каркаете!
С е р е б р е н н и к о в. Герман Александрович, вам-то уж надо вести себя тише воды и ниже травы! Есть еще одно обстоятельство…
Л о м о в а. Что за обстоятельство?
С е р е б р е н н и к о в. Михаил Иванович, как вы слышали, не хочет до утра говорить с Москвой. А там беспокоятся, запрашивают…
С а м а р и н. А что мы можем сообщить нового?
С е р е б р е н н и к о в. Москва к утру ждет нашего отношения к событиям. Может быть, не во всех подробностях, но я сообщил. О наших разногласиях…
К а ш т а н о в (хлопнул по столу). Успел! Тебе лишь бы первому доложить.
С е р е б р е н н и к о в (упорно). Мы должны сказать людям, кто виноват в гибели «Челюскинца».
С а м а р и н. Но ведь виноваты… Не кто-нибудь один.
Р у р у а (вскочил). Виноват шторм! Стихия. Запомните, утонуть можно и в пруду! Это знает, каждый моряк! Нельзя задавать такой тон! Мы деловые люди! Да, бывают ошибки. Объективные обстоятельства! План! Недостатки! Героизм! Конкретные задачи. Это наша жизнь. Со всем хорошим и плохим. Нечего выпячивать одно, а закрывать глаза на другое.
С е р е б р е н н и к о в. Героизм — это хорошо, когда его требуешь от других. Вот мне и хочется посмотреть, хватит ли у Михаила Ивановича сил признать, что он был не прав. А, Михаил Иванович?
Ш а х м а т о в (спокойно). Я давно не прав, Николай Леонтьевич.
С е р е б р е н н и к о в. Давай, давай! Что ж ты замолчал?
Ш а х м а т о в. Не прав с того самого дня, что согласился оставить тебя в крайкоме.
Пауза.
Р у р у а (тихо). Ого, схлестнулись маляры!
К а ш т а н о в. Зачем ты уж так, Михаил Иванович?
С е р е б р е н н и к о в (спокойно). Другим первым секретарям я не мешал вроде… А ты, значит, с первого дня на меня нож точишь?
Ш а х м а т о в. Я не умею… точить ножи. Вы ведь не тот человек, Николай Леонтьевич, которого можно увлечь, растрогать, убедить.
С е р е б р е н н и к о в (вскочил, сорвавшись). Ты же — мужик! Что ты говоришь тут жалостные слова. Тебе партией, народом доверен такой край! Четырем Франциям равняемся! Ты — хозяин! А ты какого-то Серебренникова на слезу поймать хочешь? Да я бы на твоем месте…
Ш а х м а т о в (спокойно). Нельзя вам быть на моем месте. Нельзя!
С е р е б р е н н и к о в. Да мне в Москве все равно больше веры.