О себе, о своей жизни он всегда думал с умилением и восторгом. Нет, он не может похвалиться такой родословной — и слава богу. Отец его был простым сельским портным, да и сам он с семи лет слепил глаза над шитьем. Именно спасаясь от судьбы деревенского портного, пустился он пешком из Кюстендила в Казанлык. И везде был первым из первых, добивался стипендий… Подошло производство в офицеры, позднее женитьба и так далее, вплоть до нынешнего дня… Что он видел в жизни? Пожил ли по-человечески?
Но нет, он не из тех, что бросают дело на полпути. Он должен доказать всем, что был прав, и все должны прийти к нему просить прощения, поклониться, как праведнику, — и жена, и ее родня, и те, кто оспаривал его победу у Демиркая, и те, кто оспаривал у него полковое знамя, все, все… Тогда все будет в порядке, закон и правда восторжествуют…
Об одном только забыл в этот момент Матей Матов — что лежит он в постели и что болезнь его не столь невинна, как казалось поначалу. Левая нога словно одеревенела, да и левой рукой он почти не мог двинуть… Но, черт возьми, ведь все говорили, что он „сохранился“, что ему нельзя дать больше сорока, в то время как на самом деле ему пошел пятьдесят шестой… „Матей, ты молодеешь, прямо цветешь“, — замечала тетя Дора, подкупая его этим. „Для вас не существует старости, господин полковник, не для вас, видимо, тросточка!“ — говаривали ему офицеры в клубе, куда он ходил бриться, ибо там было дешевле. „Матей, ты любого сорокалетнего положишь на обе лопатки, ей-богу“, — уверял его свояк, габровский фабрикант Тютюнков. Они знали его слабое место — задевали чувствительную струнку, и это приводило его в размягченное состояние. И в самом деле, высокая, костлявая фигура его была стройной, а лицо, сухое и бледное, издали казалось моложавым. Вблизи, однако, можно было разглядеть на нем миллион морщин и морщинок, параллельных, перекрещивающихся, неуловимых, как паутина, придававших ему состарившийся, архивный вид. Только зубы у него были крепкие, как теслó, да желудок работал безупречно.
Он все глубже погружался в воспоминания и потому, когда открылась дверь и вошла жена, он посмотрел на нее с удивлением, — такой далекой представилась она ему, совсем незнакомой. И в следующий миг образ ее прояснился и показался ему столь кротким и миловидным, словно с момента последнего скандала, повергшего его в такое состояние, прошло не несколько часов, а целая вечность.
— У-у-ушли гости? — попытался он спросить.
Поняв вопрос, она быстро ответила:
— Кое-кто ушел. Остались Коста, Дора…
— Л-л-лорд, — простонал он. Так называл он своего шурина не только за глаза, но и в глаза. Сейчас он произнес это без злобы, но все же с желанием уколоть ее напоминанием о „знатном“ происхождении.
Она покраснела, но ничего не ответила: переборола себя и промолчала. Это ему понравилось. Она стала внимательной, покорной. Правда, поздновато немного, подумал он, не допуская мысли, что его жизнь в опасности и что она знает об этом.
— Слушай, Матей, брось эти глупости и скажи, как ты себя чувствуешь? Доктор должен прийти с минуты на минуту. Не нужно ли тебе чего-нибудь?
И, склонившись, она смотрела на мужа с таким тревожным вниманием, словно ничего и не было, словно они всю жизнь прожили душа в душу.
— Во-во-ды, — еле выговорил он, почувствовав, что губы его пересохли.
Она быстро вышла и вернулась с чашкой воды. С трудом открыл он рот, с трудом проглотил воду. Что за странная болезнь? — промелькнуло у него в голове. И до каких пор она будет его мучить?
Жена накрыла его одеялом, — ей показалось, что руки у него холодны как лед. Она ощупывала его лоб, руки, и это не было ему неприятно. Он чувствовал себя маленьким ребенком, к которому все особо внимательны.
— Боже мой, когда же придет этот доктор?..
…Время от времени наведывался к нему в Софию племянник. Паренек был способный, учился хорошо. Окончив гимназию, он собирался поступить на медицинский факультет. Решил учиться без посторонней помощи, работая летом на стройках, а зимой — в каком-нибудь ресторане. Матею Матову по сердцу пришлись целеустремленность, настойчивость парня, он как бы видел в нем себя в пору своей далекой юности.
Но не суждено было юноше учиться. Домочадцы повели против него настоящую войну, опасаясь, что он поселится у них и станет обузой для семьи.
Такие отрывочные мысли упорно лезли Матею в голову, мутили разум. Случаи, подобные этому, были не единичны, — нет, не по-человечески они относились к нему и его родне. Парень был вынужден в конце концов уехать в какое-то глухое село в Осоговской околии, устроившись учителем. Сначала он писал дяде, что скопит денег на будущий год, снимет комнату и будет учиться медицине. Но вскоре письма перестали приходить, — вероятно, он с головой ушел в работу или примирился со своей судьбой.