И мы снова молча двинулись дальше.
Сухая текийская степь осталась позади. Сказочно светил ущербный месяц.
Дорога извивалась между виноградниками и невысокими вербами. Как сейчас, слышу я журчанье ручьев, которые бежали поить сады и рисовые поля.
С тех пор как уехали мои товарищи, мир для меня опустел.
Солнце словно потонуло в какой-то мгле, время остановилось.
Неужели отец оставит меня недоучкой? Ведь он уговаривал даже самых бедных родителей отправлять детей в город учиться, чтобы они "стали людьми"… А мне разве не надо стать человеком? Хотя было ясно, что выхода нет, в сердце я затаил горькую обиду.
Отец погрузился в свои школьные дела и уже не спрашивал, чем я собираюсь заниматься. После обеда он торопился уйти и возвращался поздно вечером. С матерью он был как-то странно молчалив, она ему отвечала тем же. Оба боялись поднять на меня глаза, или, скорее, я избегал их взглядов… Все думали об одном и том же, но никто не решался выразить этого вслух… Сын учителя — и вдруг не поедет в город продолжать учение… Для нас троих эта мысль была тяжела и горька. А завтра все село будет спрашивать: как? почему?
Я обходил места, где мы бродили с Тошо, с Пенчо. Но уже ничего интересного в них не находил. На гумнах еще работали. Над полем висело постоянное облако пыли, белела стерня, солнце накаляло сухую землю.
Бессмысленность жизни — вот что грызло меня как червь. Впору было броситься с минарета вниз на камни… Отец, конечно, не станет долго меня оплакивать, но мать… Передо мной возник образ тети Карамфилки, Кирчо. Ведь мы совсем его забыли. Таковая участь умерших! Все их забывают!
Потом вдруг мной овладевала решимость, я чувствовал себя бодрым и волевым, в голове роились мысли о работе. А что ж такого? Почему бы, например, мне не поступить продавцом в книжную лавку Стояна Перелингова, приятеля моего отца, чтобы одновременно учиться? Некоторые ребята пробовали, и у них получалось.
Дни казались мне бесконечно длинными, а раньше я не замечал, когда светает, когда темнеет.
Как-то под вечер я встретил возвращавшегося из кирпичной мастерской Черныша. Он похвалился, что уезжает в город работать на табачном складе. Это меня подстегнуло еще больше. Черныш не знал, вероятно, что другие ребята уже уехали, а я остаюсь, потому что у моего отца нет средств меня содержать. Значит, и Черныш, самый никудышный ученик, будет жить в городе. А я?
— Как там дядя Киряк? — спросил я небрежно, чтобы скрыть свои мысли.
— Ну его! — засмеялся Черныш. — Надоел старый хрыч, ругается целый день!
Я совсем забыл про старика и его саман.
Я пошел к дому, и мне хотелось, чтобы этот путь никогда не кончался. Мучительно видеть тайное страдание матери и косые взгляды отца, который, вероятно, считает меня обузой в семье.
А дома, наоборот, было весело. Владко делал гимнастические упражнения — вставал на руки и ходил, подняв ноги вверх, все время радостно восклицая:
— Мама, папа, смотрите!
Мать улыбалась, по при взгляде на меня улыбка ее таяла, а в глазах вспыхивала грусть.
— Иди, — сказала она мне тихо, — в кухне я оставила тебе ужин.
Рано утром я был на Харманбаире. Дядя Киряк, в старом поношенном тулупчике, сидел на куче высушенного самана, курил трубку и дремал под лучами утреннего солнца. Увидя меня, он поморгал глазами, заложил ногу на ногу, выпустил изо рта дым и сказал как ни в чем не бывало:
— Ты где пропадаешь?
— Некогда было…
— Отец что делает?
— Ничего… записывает ребят… такая у него работа…
— А ты… Не едешь в город? — затронул он мое больное место.
— Может быть, поеду… посмотрим… — ответил я уклончиво.
Я вертелся около него, надеясь, что он заговорит насчет работы. Оглядывал мастерскую, где два человека готовили смесь, а двое других укладывали ее в формы, по тут дядя Киряк замолчал, и я не знал, что делать, как ему сказать, зачем я пришел. Черныш подмигнул мне как заговорщик, потом хлопнул в ладоши — дескать, надо действовать смелее. В это время дядя Киряк промолвил:
— Ты, Милко, переноси и укладывай высохший саман…
Я с ожесточением принялся за работу. Ведь и отец в моем возрасте носил кирпичи на третий этаж — вот так, уложенные на доске за спиной, — подымался, спускался, весь в поту. Шутка ли? Дело не в Эдисоне… Эдисон есть Эдисон, но если возьмешься за дело как настоящий мужчина…
Чем больше я думал, тем больше во мне зрела воля к победе.
Осень была сухая и пыльная. Солнце выжигало траву, на гумнах стаи воробьев рылись в соломе, разыскивая оставшиеся зерна, боролись за свою жизнь.