Мать перестала плакать, когда двое младших — Владко и Асенчо — один за другим пробрались в кухню и с любопытством уставились на гостей. Оба родились в Болгарии и только по слухам знали о нашем родном селе. Особенно их заинтересовал кожаный пояс дяди Вангела, за который был заткнут кинжал в черных костяных ножнах и кисет с табаком, кремнем и огнивом.
Какими они мне казались смешными и глупыми! Ну что они нашли интересного в этом поясе!
Дедушка Продан посадил одного мальчика на одно колено, другого на другое и начал их покачивать. Вместе с тем, избочившись, он засунул руку глубоко в задний карман шаровар и достал оттуда несколько мелких монет.
— На, это тебе, а это тебе! Купите себе халвы, бузы, — и он сунул им в руки деньги.
Тут заскрипело дощатое крыльцо, и вошел отец. Губы его раздвинулись в широкой улыбке.
— О-о-о-о! Добро пожаловать, добро пожаловать! — поздоровался он, одновременно глядя на детей. — Только ведь детям деньги давать не годится, дедушка Продан, а? Разбалуются…
Асенчо соскочил с дедушкиных колеи и тотчас убежал, чтобы у него не отняли монеты. Владко с виноватым видом держал деньги в руке, ожидая, что отец прикажет вернуть их дедушке. Но отец мягко сказал:
— Ну, ладно, раз уж это вам дедушка дал, так и быть, возьмите!
Это была встреча мужчин — людей, которые знают, насколько трудна жизнь, знают, какая нужна крепкая спина и сильные руки, чтобы отражать все неожиданные удары!
— Ну, Бойка, давай угощать гостей! — громко воскликнул отец.
Мать, хотя была медлительна и непроворна, быстро собрала на стол. Мы расселись как попало в тесной кухне, потому что только тут было тепло. Отец грел руки около печки, потом обернулся к гостям:
— Ну выкладывайте, что у вас нового?
Дедушка Продан стал рассказывать ему о своей трудной жизни у турок…
— За два пропуска я дал взятку — сто турецких лир. С грехом пополам добрались до Куклена, к нашим. Ведь раньше мы здесь работали на канале, строили мост, а полного расчета не получили, поэтому и пришли сюда…
Отец мой помолчал, о чем-то размышляя, потом сделал театральный жест и важно произнес:
— Строительная работа, отец, профессия благородная благословенная богом… Ты даешь людям кров, спасаешь их от невзгод. Так я думал одно время.
— Нет, нет. Богдан, ты не прав, — прервав его, возразил дедушка Продан. — Ремесло у нас тяжелое, неблагодарное. Опять же и годы не те…
Отец даже покраснел, слова дедушки Продана его смутили. А старик добавил:
— Вот учение — другое дело: открывает человеку глаза.
Дядя Вангел, посмотрев на меня со своей мягкой доброй улыбкой, сказал:
— Будете учиться с нашим Николой, моим сынком.
Мать, которая до сих пор еще не присела за стол, вздохнула с облегчением и уверенно заявила:
— Так, так! Будут учиться… В люди выйдут…
Отец поглядел на нее иронически. Вероятно, подумал: наседка подала голос. Но не сказал ничего. Потом обернулся к дедушке Продану:
— А где вы работали все лето?
— Чинили старый мост у Банковского монастыря. После этого строили школу в Широкой Лыке. Работы много было.
Странная вещь, я все чаще начинаю вглядываться в манеры и жесты моего отца и нахожу их напыщенными и неестественными, — может быть, по той простой причине, что я постоянно сравниваю его с другими людьми. Например — как он громогласно чихает! Словно стреляет из охотничьего ружья! Это казалось мне просто неприличным. Когда я собирался чихнуть, я закрывал себе рот, чтобы не получилось, как у него. Однажды Тошин отец, шагая с остеном в руке за телегой, неожиданно остановился, посмотрел на солнце, потом как-то комично поморгал и чихнул. Чихнул так оглушительно, как будто Мирза расколол полено во дворе. Но это чиханье казалось естественным, потому что гармонировало с одеждой, шароварами, с остеном, телегой и волами, в то время как отец одевался по-европейски, и я считал, что он стоит выше других.
Привычка отца даже в самые жаркие дни расхаживать по саду в накинутом на плечи одеяле снижала его обычно мужественный облик и делала каким-то жалким.
И то, что он всегда говорил громким голосом, тоже мне не нравилось: ведь он не с глухими разговаривает.
Его тронутое оспой лицо выглядело преувеличенно серьезным, и только время от времени на нем появлялась усмешка. Редкие усы и брови порыжели, порыжели и жесткие, как стерня, волосы. Стригся он коротко, по-солдатски. Его желтые, как янтарь, зубы дополняли картину. В книгах, которые я читал, люди были совсем другие.